Ночь без алиби

— Мадер тебя настропалил.

— Ничуть. Есть еще кое-какие бумажки, там все подтверждается.

Он пытливо вглядывался в меня, прислушиваясь к интонациям, надеясь уловить малейшую неточность. Я держал себя так, будто разговариваю с совершенно чужим человеком о пустяковом деле. Его неуверенность придавала мне силы, а причина ее, как я догадывался, была в том, что он не знал, насколько мне известны его тайны. И чем больше он ошибется в своих предположениях, тем уступчивее будет.

— Когда переедешь?

— Завтра утром, если отдашь мне расписку сегодня, а лучше — прямо сейчас.

В глазах его отразились самые противоречивые чувства. Но это длилось недолго; вероятно, он уже почти решился. Лицо его сразу сникло, щеки обвисли. Он устало выбрался из кресла, отпер шкафчик, помедлил, открыл шкатулку и стал рыться в бумагах. Вот сейчас бы кинуться на него и вырвать все из рук. Нет, драться с отцом не стоит.

Крышка шкатулки захлопнулась. Звякнула связка ключей, которые отец всегда хранил в кармане. Отдаст ли он расписку? Пока вроде не собирается. Все еще ломает голову, как бы извернуться и сберечь деньги. Дрожащими пальцами расправив бумагу, он поднял ее словно глыбу, чтобы обрушить на меня. Держа расписку обеими руками, он следил, чтобы между нами сохранялась дистанция метра два. Я протянул руку, но он молниеносно отступил на шаг и покачал головой.

— Прочитал? — спросил он хрипло.

Молча кивнув, я изготовился к прыжку.

— Значит, завтра съедешь? — удостоверился он еще раз на всякий случай.

— Конечно.

— Дай мне письменное подтверждение.

— Согласен.

— Уговор такой: я сожгу расписку у тебя на глазах. Это что-то новое. Не хочет ли он меня обмануть? Нет, расписка настоящая. Я попросил его еще раз показать бумагу и убедился: та самая. Он, конечно, осторожничает, сверхосторожничает. Ну и бог с ним, зато Уле хуже не будет, если эта бумага сгорит... Я решился.

— Жги!

Он опять покачал головой и спрятал расписку в карман. Наклонившись к шкафчику, он чего-то поискал и достал чистый листок бумаги. Молча положил его на стол, затем вытащил из ящика химический карандаш и положил рядом с бумагой.

— Пиши, что завтра съедешь.

Я начал писать обязательство. Руки у меня дрожали. Быстрее, быстрее, торопил я себя, пока он не передумал. Он прочитал вслух написанное, бережно вложил листок в шкатулку, словно крупный банкнот, и опять развернул долговую расписку. Я внимательно следил за его медленными движениями. Чиркнула спичка, огонек лениво лизнул край бумаги и погас. Отец как завороженный уставился на темное пятнышко.

— Нет, — пробормотал он, — нет! — И, поспешно сложив бумагу, сунул ее в карман.

— Сожги! — крикнул я.

Он покачал головой.

— Нет, грешно.

Мы оба и не заметили, как вошла мать. Она встала между нами.

— Чего ты опять затеял? — сердито спросила она отца.

Он отстранил ее.

— Тебя не касается!

Мать, зацепившись носком за ковровую дорожку, чуть не упала. Я успел поддержать ее. У меня мелькнула последняя надежда.

— Это касается и тебя, мама. Он хочет меня надуть.

— Не впутывай ее!

— Нет, пусть знает, как я попался в твою ловушку.

Я в двух словах рассказал матери о том, что произошло.

— Вот что, Эдвин, — начала она почти шепотом. — Может, я зря все время тебя слушалась. Да, наверное, зря, а то бы кое-чего не случилось. — Она подумала и решительно шагнула к отцу. — Дай-ка сюда расписку, — потребовала она неожиданно твердым голосом, — и ту бумажку, что Вальтер написал, тоже.

— Рехнулась баба! — в бешенстве крикнул отец. — Начисто рехнулась!

— Отдай обе! — не отставала мать. Куда девалась ее робость? Что придало ей силы? — Если не отдашь бумаги, я расскажу, не сходя с места, расскажу, как ты получил эту расписку.

Отец, сгорбившись, растерянно посмотрел на мать. Затем суетливым движением вынул из кармана расписку и швырнул на стол.

— Я тебе это еще припомню, — проворчал он.

— Другую бумагу тоже!

Он открыл шкатулку, вытащил листок и положил его рядом с распиской.

Мать подошла к столу, внимательно прочитала обе бумаги и достала спички. Мы с отцом следили за ее руками. С шипением вспыхнула спичка. Мать взяла долговую расписку, еще раз взглянула на нее и подожгла. Пламя поползло от темного пятнышка на краю, пожирая строчку за строчкой. Черный пепел падал на пол. Вторая бумажка сгорела еще быстрее. Мы стояли затаив дыхание. На какой-то миг я заглянул в глаза матери и благодарно улыбнулся ей. Она кивнула, погладила меня по голове и молча вышла из комнаты. Переступив порог, она вдруг сникла, будто лишилась сил.

Был ли я доволен? Не знаю. Я рад был своему успеху и поражению отца. Но радость ведет к легкомыслию, а легкомыслие — к ошибкам...

— Ну а как ты все же заполучил коссаковский двор? — спросил я.

Услышав это, отец поначалу даже оторопел. Потом повернулся ко мне и, еще больше ссутулившись, посмотрел мутными глазами.

— Я... я полагаю, что Мадер тебе рассказал все?

Моя твердая позиция, кажется, пошатнулась. Теперь меня могло выручить лишь нахальство.

— Ах, собака, обхитрил меня! — прохрипел он.