Ночь нежна

Он вытащил из линялого бумажника газетную вырезку и протянул новообретенному спутнику. На карикатуре был изображен поток спускающихся по трапу океанского лайнера американцев, отягощенных набитыми золотом мешками.

– Двести тысяч человек. За лето они тратят здесь десять миллионов.

– А что привело вас сюда, в Пасси?

Мужчина опасливо огляделся, потом загадочно ответил:

– Кино. Здесь находится американская студия, и им бывают нужны люди, говорящие по-английски. Вот я и жду случая.

На этом Дик быстро и решительно отделался от него.

Стало ясно, что Розмари либо проскочила в один из тех моментов, когда он находился за углом, либо уехала еще до его прихода. Дик зашел в бистро на углу, купил телефонный жетон и, протиснувшись в нишу между кухней и вонючей уборной, позвонил в отель «Король Георг». В ритме собственного дыхания он отчетливо различал синдром Чейна-Стокса[13], но, как и все остальное в данный момент, это лишь еще глубже погружало его в мир собственных чувств. Он назвал телефонистке добавочный номер и, держа трубку возле уха, рассеянно уставился вперед, в освещенный зал кафе. После долгого ожидания послышался странно тонкий голосок:

– Алло?

– Это Дик. Я не мог не позвонить.

Пауза. Потом – храбро, в унисон его чувствам:

– Я рада, что вы позвонили.

– Хотел встретить вас возле студии – я сейчас в Пасси, напротив входа. Думал, может, мы прокатимся по Булонскому лесу.

– Ой, а я пробыла там всего минуту! Как жаль.

Молчание.

– Розмари?

– Да, Дик?

– Послушайте, из-за вас со мной происходит что-то необычное. Когда, в сущности, еще девочка так нарушает покой джентльмена средних лет, все страшно осложняется.

– Никаких вы не средних лет, Дик, вы – самый молодой на свете.

– Розмари?

Снова молчание. Его взгляд упирался в полку с не самыми роскошными французскими отравами: коньяк «Отар», ром «Сент-Джеймс», «Мари Бриззар», пунш-оранжад, белое «Андре Ферне», «Шерри роше», арманьяк.

– Вы одна?

– Вы не возражаете, если я опущу жалюзи?

– А кто, вы полагаете, здесь может быть?

– Простите, сам не знаю, что говорю. Мне бы так хотелось быть сейчас с вами.

Молчание, вздох, ответ:

– Мне тоже хотелось бы, чтобы вы были со мной.

За цифрами телефонного номера комната в отеле; она лежит на кровати – и легкие дуновения музыки вокруг…

Чай вдвоем,

Мы вдвоем,Только я и ты,Только ты и яОд-и-и-и-н…

Вспомнился ее слегка припудренный загар; когда он целовал ее, кожа у корней волос была влажной; ее лицо, смутно белеющее прямо перед его глазами, изгиб плеча…

«Нет, это невозможно», – сказал он себе и через минуту уже шагал то ли к Ла-Мюэтт, то ли в противоположном направлении с маленьким портфелем в одной руке и тростью с золотым набалдашником, которую держал под углом, словно шпагу, в другой.

Розмари вернулась за стол дописывать письмо матери.

«…я видела его совсем недолго, но он показался мне удивительно красивым. Я сразу в него влюбилась (конечно же, Дика я люблю больше, но ты понимаешь, что я имею в виду). Он действительно приступает к съемкам нового фильма и немедленно возвращается в Голливуд; думаю, и нам пора уезжать. Коллис Клей здесь. Вообще-то он мне нравится, но мы мало виделись из-за Дайверов; они – просто два божества, наверное, самые обворожительные люди, каких я когда-либо встречала. Сегодня я неважно себя чувствую и даже приняла лекарство, хотя особой нужды в этом нет. Не буду и пытаться описать ВСЕ, что здесь случилось, расскажу, когда увижу тебя!!! Как только получишь это письмо, телеграфируй, срочно телеграфируй! Приедешь ли ты сюда на север или мне ехать на юг вместе с Дайверами?»

В шесть часов Дик позвонил Николь.

– У тебя есть какие-нибудь планы на сегодня? – спросил он. – Не хочешь ли устроить тихий вечер: ужин в отеле, потом, может быть, театр?

– А ты хочешь? Я буду делать все, чего хочешь ты. Я только что звонила Розмари, она решила ужинать у себя в номере. Думаю, мы все расстроены из-за этой утренней истории. Ты тоже?

– Я ничуть не расстроен, – ответил он. – Дорогая, если ты не слишком устала физически, давай что-нибудь придумаем. А то по возвращении на юг будем всю неделю жалеть, что так и не посмотрели Буше. Всё лучше, чем сидеть и горевать…

Это была оплошность, и Николь не оставила ее без внимания.

– Горевать о чем?

– О Марии Уоллис.

Она согласилась пойти в театр. Так у них было заведено: никогда не поддаваться усталости, они считали, что это вообще делает жизнь интересней и особенно упорядочивает вечера. А если порой задор все же иссякал, что естественно, они ссылались на то, что устали и выдохлись другие. Перед отъездом они – пары изысканней было не сыскать во всем Париже – решили заглянуть к Розмари, но на их стук никто не ответил; сочтя, что она уснула, они вышли в теплую душистую парижскую ночь и для начала в баре ресторана Фуке выпили: она – вермута, он – горького пива.

XXII

Николь проснулась поздно и, прежде чем разлепить свои длинные ресницы, что-то пробормотала вслед уходящему сну. Постель Дика была пуста. Лишь через минуту после пробуждения она поняла, что разбудил ее стук в дверь.