Ночь полководца

- Что же ты его сразу не кончил? - спросил боец, подавший свой кисет.

- Куда торопиться? - ответил Кулагин. Он казался спокойным, но руки его дрожали, свертывая цигарку.

Немец - худой, невысокий, с черными влажными глазами - испуганно прислушивался к непонятной речи... Пилотки на нем не было, свалявшиеся волосы на узкой с залысинами голове лежали редкими прядями... Бойцы посматривали на пленника и отворачивались, догадываясь о том, что ему предстояло.

- Комиссар где? - спросил Кулагин.

- Спит комиссар, - с сожалением ответил Двоеглазов.

Петровский встал, подошел к Кулагину, но ничего не успел произнести.

- Я за этим немцем скоро год как охочусь, - сказал солдат, не глядя на Петровского. - Я по горелой земле скоро год хожу... Я на человека стал непохож... Что, ты меня агитировать хочешь?..

Петровский помолчал, рассматривая свои сизые пальцы.

- Я тебя агитировать не буду, - начал он. - Только нерасчетливо так поступать...

- Очень расчетливо, по-моему... - сказал Кулагин, не поднимая глаз.

- Нет, невыгодно. Ты погляди, здесь еще пленные есть... Ты, что же, у них на виду немца кончать будешь?.. Ну, а если кто убежит, своим расскажет... Фрицы нам тогда сдаваться не будут...

Кулагин ответил не сразу, видимо, поставленный в затруднение.

- А я его в лесок отведу, - проговорил он, наконец, и посмотрел на Петровского белыми глазами.

Кто-то из бойцов коротко засмеялся и смолк.

- Битте! - шагнув к немцу, сказал Кулагин и показал рукой. - Битте! повторил он, беспокойно улыбаясь.

- Я... я... - пролепетал тот с преувеличенной готовностью.

Они двинулись, и бойцы молча смотрели им вслед. Немец часто оглядывался на ходу и, спотыкаясь, забирал вкось... Кулагин шел, втянув голову в плечи... Было что-то жалкое в его ссутулившейся фигуре, в заляпанной грязью шинели, коробившейся на спине.

- Озлобились люди за свое горе... - проговорил Двоеглазов, сурово взглянув на семерых пленников Колечкина.

Они сидели все вместе, тесной группкой, также обратив лица в сторону ушедших. Вскоре те скрылись в зеленоватой ряби орешника.

Бойцы прислушивались, не отвечая Двоеглазову; даже Рябышев перестал улыбаться. Прошла минута, другая, но выстрела, известившего бы о том, что с немцем покончено, не раздавалось... Напряжение, с которым солдаты ждали, становилось все более тягостным, потому что жестокая ненависть Кулагина казалась способной на страшные вещи... Николай не выдержал и, наклонившись к Двоеглазову, - он представлялся ему добрее других, - тихо сказал:

- Пойдем туда... Пусть скорее стреляет.

Двоеглазов только покачал головой.

- И мстить - беда, и не мстить - беда, - проговорил Рябышев печально.

- А ты думаешь, как? - строго спросил Двоеглазов.

Бойцы опять замолчали, глядя на кусты орешника: там, в желто-зеленом, весеннем дыму молодой листвы, происходила казнь. Вдруг, раздвигая головой ветки, оттуда появился немец... Он спешил, часто озираясь, и, добежав до костра, остановился, обернувшись назад. Николай заметил, как бессмысленно быстро шевелились пальцы его рук, стянутых веревкой... Потом появился и Кулагин. Он медленно подошел, держа в опущенной руке винтовку.

- Развяжи его кто-нибудь, - сказал Кулагин устало, сел и отер всей ладонью лицо. - Не могу лежачего! - растерянно проговорил он.

- Голубчик! - закричал Двоеглазов. - Ах ты, голубчик мой! Русский человек!

- Рука не поднялась, понимаешь... - со стыдом и болью сказал Кулагин и лег лицом на траву.

Двоеглазов потоптался над ним, потом подскочил к немцу.

- Какой человек из-за тебя мучается! У, изверги! - крикнул он. Убивать вас мало!..

Пленный отшатнулся, и Николай со злостью матерно выругался... Это прозвучало у него так неумело, что бойцам стало неловко за юношу.

Было уже далеко за полдень, когда командир полка майор Николаевский разбудил Лукина. Майор прискакал на коне и торопился ехать дальше.

- Казак! Казак! - восклицал он, любовно оглядывая комиссара. - Хоть и профессор, а казак.

Старший политрук стоял перед ним босой, без ремня, торопливо шаря по карманам в поисках очков.

- Красиво дрались... Очень красиво дрались... - повторял Николаевский.

Такой же высокий и худой, как Лукин, он держался с подчеркнутой прямизной старого строевого офицера. Черные гусарские усы его топорщились на сухом, длинном лице... Коротко, в нескольких фразах, он рассказал, что бой протекает успешно и противник прижат к Лопата, разлившейся также и в немецком тылу.

- Без тебя фрицев купать будем, - закончил майор, перейдя на "ты", свидетельствуя таким образом полное одобрение действиям Лукина. - Там их две дивизии окружены... А податься им некуда...

- Разрешите доложить, - начал Лукин, надев, наконец, очки, и запнулся, вспомнив, что он без сапог. - Разрешить одеться, - оконфузившись, пробормотал он.

- Завтра доложишь, - сказал Николаевский. - Веди своих орлов отдыхать... В Знаменское иди... Там и банька есть...

Уже сидя в седле, майор несколько секунд наблюдал, как Лукин натягивал сапоги - кирзовые, размокшие, со обитыми каблуками.

- У меня пара хромовых на складе есть, - проговорил, улыбаясь, хозяйственный майор. - Завтра пришлю... Ну, счастливо!