Ночь Волка

Галины рассказы произвели на Шилова впечатление. Отправившись за дровами, он взял на всякий случай ружье. Александр повесил его за спину и если бы не санки, которые он тащил за собой, то его можно было принять за биатлониста. Ружье ружьем, но в лес Шилов углубляться не стал, побродил по предлесью, нашел сухую ель, достал топорик из-за пояса, начав с верхушки, стал обрубать ее, и укладывать дрова поперек санок. Вскоре ему стало жарко, он расстегнул тулуп, снял ружье, проверив предохранитель, прислонил его к дереву. Начав с ленцой, Шилов вскоре вошел во вкус, стал рубить с оттяжкой, с уханьем. Несмотря на мороз, Шилов вспотел; вогнал топор в корневище, выпрямился, вытер лицо и огляделся вокруг. В пылу рубки, он забыл про волков и теперь особенно внимательно смотрел на все чернеющее, на снегу. Поднял взгляд на небо. Солнце затянуло дымкой облаков, и начинал сыпаться мельчайший снежок. Лишившись солнечного света, заснеженные деревья приобрели некоторую грусть, но Шилову она не передалась, ибо движения было вдоволь. Кроме того, Шилов сделал любопытный вывод — никакая тоска, не властна над человеком, находящемся в движении. "Видимо, — развивал свою мысль Шилов, — печаль обратно пропорциональна движению, ибо печаль рождает — мысль о смерти, поскольку согласно Сократу, вечно лишь то, что находится в движении, значит, движение исключает смерть и соответственно печаль". Сформулировав сию мысль, Шилов почувствовал гордость за человечество — в своем лице. Лелея эту философскую формулу, Шилов закрепил дрова своим ремнем, взял в руку ружье и отправился к дому, из трубы которого во всю валил дым.

Сделав несколько шагов, Шилов остановился, ему вдруг почудился чей-то крик. Несколько минут он напряженно вслушивался, но звук не повторился и Шилов вновь впрягся в санный ремень, сказав себе: "Но, кобыла".

Возле самого дома, он увидел давешнюю ворону; во всяком случае, очень на нее похожую; птица сидела на проводах. Шилов, недолго думая, вскинул ружье и пальнул по ней.

Марата разбудили гитарные аккорды. Открыл глаза, вспомнил про машину. С тягостным чувством сел на кровати, привел себя в порядок и вышел в горницу, где слышались тихие голоса и негромкое пение. В комнате было сумеречно, только на полу плясали отблески пламени, вырывавшиеся из-за неплотно прикрытой печной дверцы. Шилов сидел на табуретке у окна и напевал:

Думы потаенные, губы окаянныеБестолковая любовь. Головка-да забубенная.Попрошу я голубя, попрошу я сизого

Пошлю дролечке письмо, и мы начнем все сызнова.

Дамы сидели на диванчике и молча слушали. Увидев Марата, воззрились на него, а Галя спросила:

— Как у тебя с головой, Марат?

Вопрос вызвал у Шилова смех, к нему присоединилась Вероника, но под мрачным взглядом Марата быстро утихла.

— Лучше, но ты я вижу, опять за свое взялась, печь топишь, — сурово сказал Марат.

— У нас другого выхода нет, — пояснила Галя, — иначе мы замерзнем. Мы же остаемся.

— Тогда я сплю вот здесь, — сказал Марат, указывая на диванчик, — второй ночи возле печки я не выдержу, а здесь прохладней.

— А я? — спросила Вероника, — я, где сплю?

— Вдвоем мы здесь не уместимся, — отрезал Марат.

— А любовь? — спросила Вероника.

— Сколько же можно?

— Я не в этом смысле, а в возвышенном, одухотворенном, возмутилась Вероника.

Шилов возвысил голос и пропел:

Все вы губы помнитеВсе вы думы знаетеДо чего же мое сердце.Этим огорчаете.

— А почему свет не зажигаем? — спросил Марат.

— Света нет, — сказала Галя.

— Почему?

— Шилов провода перебил.

— Как перебил?

— Обыкновенно, из ружья. Хотел нам на ужин ворону подстрелить, и промазал, попал в провод и перебил его.

— Слышишь, ты, вредитель? — обращаясь к Шилову, — спросила Галя, — объясни нам, зачем ты это сделал?

— Понимаешь, Галя, — откладывая гитару в сторону, заговорил Шилов, — дед мой в этих местах партизанил. Во мне, наверное, гены его проснулись.

— Татарская твоя морда, — в сердцах сказала Галя.

— Как это — татарская? — обиделся Шилов.

— Потому что ты — вылитый татарин, — настаивала Галя.

— Я русский, — твердо сказал Шилов.

— А кто твои родители? — ехидно спросила Вероника.

— Папа — еврей, мама — украинка, — честно ответил Шилов.

— А ты — русский?

— А я — русский!

— Это как же получилось?

— А так вот, разве вы не знаете, что если смешать красную и зеленую краски, то получится желтая. Ты и мы, русские люди, кто только не ходил в наших праотцах, и викинги, и монголо-татары, и немцы, а мы все равно русские; иной раз, смотришь, на митинге какой-нибудь мужичонка орет — долой, мол, инородцев, всю Россию продали, с нами не поделились, а сам-то говорит плохо, ну просто двух слов связать не может, даже матерится неграмотно, вглядишься в него — волосы черные, глаза узкие, скулы широкие — вылитый басурманин. Так что, — главное, что у тебя в паспорте написано.

— Кстати, об ужине, — вспомнил Марат, — что у нас с ужином?