Ночи в цирке

И тут же, движимые извечным влиянием внутри своего племени, с непоколебимым усердием клоуны-музыканты начали доказывать, что они еще на что-то способны, что они еще могут сделать кое-что; Грик едва слышно замычал какое-то подобие мелодии, а его старинный любовник Грок тихонько забарабанил по столу пальцам в перчатках; гул сонной пчелы и слабый, как пульс, ритм, которого было достаточно: все поднялись со скамей, и в мрачной петербургской кухне начался танец.

Этот танец шутов начался с той же насмешливой грациозностью, что и танец неотесанных ремесленников из «Сна в летнюю ночь», однако постепенно движения пляшущих становились все более угрюмыми, грубыми и под конец превратились в ужасающую профанацию самого понятия танца.

Двигаясь, они стали ритмично бросаться недоеденными кусками черного хлеба и лить водку друг Другу на головы, с гримасами боли, отвращения, отчаяния, агонии поднимали и бросали, лили – и кружились, кружились… Бабушка к этому времени уже дремала на печке, позабыв свои вселенские горести, но Иванушка, словно в трансе засунув палец в рот и испуганно забившись в тень, не удержался от наблюдения за происходящим.

Старая керосиновая лампа отбрасывала на почерневшие стены косые тени, тени, появляющиеся не там, где по всем законам отражения они должны были бы появляться. Один за другим, сопровождаемые собственными перекошенными тенями, клоуны залезали на стол, за которым, как могильные камни, сидели мычащий Грик и барабанящий Грок.

Один долговязый малый с волосами морковного цвета, в костюме, украшенном разноцветными ромбами и напоминающем костюм матадора, с силой потянул клетчатые штаны крохотного существа в красной бархатной жилетке и вылил в образовавшуюся дыру целую пинту водки. Карлик разразился беззвучными рыданиями и вдруг, сделав обратное сальто, повис на шее обидчика, как прилипала, несмотря на то что арлекин начал кувыркаться с такой скоростью, что очень скоро слился в один светящийся комок, чтобы появиться вновь сидящим на плечах у карлика. И тут Уолсер потерял их из виду в общем кавардаке необузданной пляски.

Какие же мерзкие и непотребные вещи они вытворяли! Шут затолкал водочную бутылку в зад королю; король в ответ тут же сбросил свои затасканные штаны, обнажил ярко-малиновый член приапических размеров, украшенный желтыми звездами, и принялся размахивать высовывающимися из ширинки двумя фиолетовыми воздушными шарами. В этот момент с плотоядной ухмылкой подскочил другой «монарх», вытащил из заднего кармана огромные ножницы и начисто отхватил этот кошмар; однако, пока он, торжествуя, размахивал им над головой, на месте отрезанного появился еще один фаллос, на этот раз светло-голубой в красный горошек и с вишневой мошонкой, а потом еще и еще, пока клоун с ножницами не начал жонглировать десятком таких произведений.

Казалось, от их танца кухня вот-вот развалится. Бабушка крепко спала, но ее кухня разлеталась на куски от этого дебоша, словно все это время у нее была какая-то подпорка, а теперь лиловая петербургская ночь воткнула в ее стены неровные клинья вокруг стола, на котором комедианты с таким удовольствием кувыркались в танце, напоминающем возвещение конца света.

Буффо, сидевший все это время на месте Христа с невозмутимостью человека в маске, жестом велел Иванушке – непорочному Иванушке – принести черный чугунный котел, из которого разливали суп, и поставить перед ним. Так зачарованный ребенок стал действующим лицом спектакля.

Торжественно поднявшись на ноги, Главный клоун порылся в котле и принялся выуживать оттуда самые разные непристойности: трусы, туалетные ершики и метр за метром – туалетную бумагу. (Патологический интерес к анальной теме был, пожалуй, единственным, что делало клоунов похожими на детей.) Откуда-то возникли ночные горшки, и вот уже кое-кто нацепил их себе на головы, а Буффо, не останавливаясь, извлекал из недр своего волшебного котла все более и более отвратительные пикантности и с видом царя-благодетеля раздавал их своей свите.

Танец разложения, вырождения… вакханалия доисторических топей.

На грани паники, на грани истерики Иванушка хватал ртом воздух, но в комнате висела абсолютная тишина, нарушаемая только гудением и стуком Грика и Грока; изредка, словно из другого мира, с печки доносился храп и стоны спящей бабушки.

Несмотря на первую помощь Феверс и осмотр врача, после тигриного объятия Уолсер чувствовал себя одеревеневшим и совершенно больным. Он понимал, что этот спектакль был устроен ради него, что это – своего рода посвящение, но наблюдать был не в силах, и, улучив момент относительного затишья, он выскочил в промерзший переулок. От ледяного воздуха его раны заныли, как от прикосновения пилы.