Ночное дежурство доктора Кузнецова

 —Ты любила его? — несмело спросил я, прекрасно понимая, что спрашивать не следовало.

 —Да, — со странной рассеянностью ответила она, — любила. Но какое это имеет значение?

 — Имеет — с глупым упорством продолжал я. — Я должен знать, почему вы расстались, ведь это не было случайной связью, если ты говоришь о любви.

 — Должен знать, должен… — несколько раз так же рассеянно проговорила она, теребя платок. Потом вдруг твердо посмотрела мне в глаза. — Должен, так узнаешь. Я люблю сильных мужчин, ты, — она неприятно усмехнулась, — исключение. Но он был настолько сильным, что не порви я с ним, мы оба оказались бы в подвалах Лубянки, а потом в лагере. Тебе достаточно этого знания? Или, может, хочешь ещё?

 Я испугался. Впервые я услышал от Кати подобное. Я и представить не мог, что это лишь начало, что я буду впоследствии корить себя за то, что сразу не понял или не захотел понять, что если слово сказано, то непременно будут, пусть много позже, сказаны и другие. Не могут быть не сказаны, потому как слова всегда отражают умонастроение, выскочат они и не заметишь, а время вынуждает всех нас быть бдительными. Но я любил Катю, и это многое извиняет в моём отношении к ней.

 С тех пор я начисто прекратил попытки вызвать её на откровенность: во-первых, понимал, что она не скажет мне более того, что хочет сказать. А во-вторых… во-вторых, для своего собственного спокойствия. Хотя, спокойствие было, правду сказать, именно во-первых.

 Мы вышли на улицу. Погода стояла просто роскошная для середины октября, днём прошёл дождь, а к вечеру не похолодало, как это бывает осенью, а наоборот потеплело, в воздухе пахло будто весной — совсем не осенней сыростью. Моя усталость улетучилась, как надоевший в операционных и первязочных запах эфира. Мы решили не ехать на метро до Русаковской, а пошли пешком. Катя держала меня под руку, иногда прижимаясь ко мне, и я чувствовал себя совершенно счастливым. Мы без труда нашли прелестный дом номер три с полукруглыми, какими-то ласковыми арками. Дом, недавно отремонтированный, несмотря на внушительные размеры казался уютным, мне почему-то вспомнился наш небольшой особнячок в Троицком переулке в Киеве. В нём прошло моё детство, он располагался неподалёку от маленького общественного сада с цветущими летом акациями и фонтанчиками для питья. В этом садике я часто бывал с нянькой, желчной и тощей, но очень доброй женщиной из разорившейся купеческой семьи. Я хорошо помню её помпезное имя — Артемида. Я называл няньку на «ты», несмотря на категорический запрет отца.

 Мы с Катей поднялись по лестнице, без труда нашли восьмую квартиру. Пахло краской, по углам кое-где валялся забытый малярный инструмент. «Смотри, — схватив меня за руку, прошептала Катя, — Смотри, дверь почему-то открыта, а мне дали совсем новые ключи. Зачем?».

 Дверь в квартиру, к моему удивлению, и правда оказалась незапертой. Мы с опаской заглянули внутрь, будто боясь воров или бандитов. Но квартира была пуста. Там царил полный кавардак; небогатая одежда, выброшенная из шкафа, выдвинутые или вовсе отброшенные и изломанные ящики письменного стола, валяющиеся на столе и на полу бумаги, — какие-то счета, конверты, растрёпанные книги. Множество фотографий, — твёрдых прямоугольников-сепий с витиеватыми надписями золотом, с них глядели бородатые мужчины в цилиндрах, дамы в длинных платьях и прическах директуар, пухлые дети на смешных игрушечных лошадках. Были и другие, нечёткие, наполовину разорванные, с волнистым обрезом, с этих фотографий смотрели грубоватые мужчины, курносые женщины в платках, слюнявые, золотушные дети. Всё это я каким-то образом умудрился разглядеть за несколько минут. В углу валялся большой плюшевый слон с зачем-то пришитой на кончик хобота чёрной пуговицей. Из его вспоротого живота торчали клоки серой грязной ваты. На столе стояла белая миска с застывшим супом, покрытым пятнами бурой плесени, а посередине комнаты лежал перевернутый стул, за ножку которого зацепился необъятный розовый лифчик. Катя вдруг прижалась ко мне.

 — Посмотри, квартира была опечатана, — прошептала она. — Мне сказали, что я могу заселяться… А как я могу? В квартире же был обыск. Здесь чужие вещи, за ними придут, наверное. Как жить тут, даже если всё убрать? И куда убрать? На помойку? По её щекам потекли слёзы, она не достала платок, вытирала слёзы пальцами.

 — Пойдем, — прошептал я. — Завтра спросишь на работе, тебе всё объяснят, они знают. Вышла ошибка, её исправят. Не могут не исправить.

 Катя посмотрела на меня и глаза её внезапно высохли, только на припудренных щёках остались дорожки от слёз.

 — Знаешь, Борис, — негромко и жёстко проговорила она, — мы живём неправильно. Ну скажи, скажи мне, почему за нас кто-то должен всё делать, всё исправлять, чтобы мы жили лучше? Или вообще жили? Мы что, кролики или коровы? Посадили в клетку, поставили в стойло…

 Я растерялся. «Ну… мы простые люди, должны делать своё дело…а для чего — мы все знаем…», — промямлил я.