Меня сотрясает дрожь, тем более сильная, чем больше я пытаюсь с ней совладать. Кажется, я не плачу — просто сухо всхлипываю без слёз, злясь на себя еще больше от того, что у меня нет никаких причин плакать. Ничего, ничего мне не обещали, и тот случайный поцелуй был не более чем ненужным ответом на ненужный вопрос. Да и с пером — я же знала, знала, что это будет продолжаться, и ничего не делала. Всхлипы переходят в смех, кулаком затыкаю рот, но не могу остановить судорожный хохот. Перья, к демонам эти проклятые перья, вырвать их все, чтобы не осталось ни одного, немедленно! Я хватаюсь рукой за крыло и тяну, стремясь оборвать, обломать чужую, навязанную мне плоть, но удаётся только выдернуть одно крепкое, почти чёрное — и это так больно, что слёзы наконец-то выступают на глазах. Нет, так у меня ничего не получится, но я придумаю, обязательно что-нибудь придумаю…
Не помню, как я выбегаю из комнаты с бассейном, не помню, как бегу, несусь куда-то с перекошенным от боли и смеха лицом. То ли в бреду, то ли наяву, мне чудится, что задетые мною предметы не падают на пол, а, зависнув на мгновение в воздухе, возвращаются потихоньку на свои места, словно время идёт обратно.
Всё еще хихикая, судорожно сглатывая собственный смех, я огляделась и поняла, что опять нахожусь в столовой. Надо же, куда ноги занесли, круг замкнулся… тут было очень тихо, стулья в перевернутом виде подняты на столы — очевидно, пока ябродила по замку и следила за хозяином, уборка успела начаться и закончиться. Две исполинские кастрюли дремали на стойке, за ними на стене, на металлических крюках, висело грозное оружие поварихи Аны.
Разнообразные половники, шумовки, толкушки, не говоря уж о ножах, напоминали военный арсенал небольшой, но воинственной армии. Серебристо блеснул большой разделочный нож — за окном, прямо напротив столовой, на улице мерно помигивал дежурный магический фонарь.
Отчаяние кружило голову, сдавливало грудную клетку, было настолько физически ощутимым, что на меня странным образом накатило облегчение — от физиологических ощущений эмоциональная боль притупилась, сгладилась.
Понимание того, что боль абсурдным образом обезболивает, поразило меня, словно учёного — некое долгожданное фундаментальное открытие, лежавшее, по сути, на поверхности. Несмотря на усталость тела, сознание казалось кристально, предельно ясным. Я схватила с крючка тесак для разделки мяса, примерилась и рубанула по основанию крыла. Еще и ещё.
Крыло не поддавалось, никак, словно оно было из металла или камня или нож был картонный. Я била и била, почти не чувствуя боли, но безуспешно. Мне хотелось выть от отчаяния, ярости, наверное, если бы нож можно было бы зажать в крыле, я бы ударила по своей человеческой — пока еще! — руке. От беспомощности стукнула ножом чуть выше левой ключицы, несколько мгновений смотрела на глубокую узкую выемку в коже, которая быстро наполнялась кровью. Боль не пришла сразу, чуть позже, а я завороженно следила за тем, как стекает и впитывается в ткань платья кровь. В полумраке она казалась почти чёрной, и мне хотелось кричать от ужаса и какого-то необыкновенного, сверхъестественного облегчения. Всё оказалось простым, понятным, и я ударила ножом еще раз и еще, наслаждаясь глухой липкой тишиной, забившей уши, как глина, а потом кто-то ухватил меня за руку и с силой потянул к себе, нож выпал, и вместе с лязгающим звоном удара металла о камень неожиданно вернулись звуки.
Глава 32.