Норма

— Так, значит, пятидесятый, давай сначала двухсотрублевые… Ноль восемьдесят, пятьсот сорок шесть…

— Ноль восемьдесят… восемьдесят три….

— Ноль восемьдесят три… шестьсот… четыреста…

— Попала! Четыреста девяносто пять и по пятьсот семьдесят.

— Да. Есть одна.

— Двадцать рубликов.

— Погоди-ка, тут еще… ноль восемьдесят три пятьсот тридцать два.

— Ага! Откладывай сюда.

— Теперь ноль шестьдесят один, двести восемьдесят.

— Ноль шестьдесят… двести семьдесят пять… нет вроде…

— Как нет! Попали. Видишь, с семьдесят пять по девяносто пять.

— Точно! Молодец. Действительно есть… девяносто пять… Возьми.

Михаил отложил облигацию.

— Теперь… ноль сорок один двести десять…

— Так, вот двести шестьдесят пять… нет. Сто пятьдесят по сто девяносто пять… нет…

— Нет. Оставь ее.

— А это какие?

— Это сторублевки.

— А что это написано.

— Это дедушка твой так расписывался. Это ведь его. Из последней драли … А это бабушкина… А вот и мои… тоже… девятьсот рублей получала. А в год больше тыщи выдирали. Так. Вот эти проверили.

— А маленькие?

— После. Давай. Ноль девяносто один… девяносто…

— Девяносто один двести… сорок… нет что-то.

— А вот… двести шестьдесят… нет, проскочили. Немного совсем.

— Рядом почти… Еще две большие?

— Ага. Смотри сам, ты счастливый.

— Ну-ка. Ноль двести пять четыреста тридцать. И эта четыреста тридцать семь… Есть! Четыреста десять по четыреста девяносто пять.

— Ну! Девать некуда будет. Давай маленькие.

— Маленькие… А красивые они…

— Толку что… Смотри вот эти. Они все подряд идут.

— Точно… Ноль шестьдесят три сто девяносто девять… так… так… есть! Все, наверное. Четыре все.

— Ну, Мишка, молодец!

— Возьми. А эти какие?

— Это пятьдесят первый.

— Большая пачка.

— Большая… дедушка, бабушка и я. Втроем.

— А дядя Костя?

— Ну, он ведь только в пятьдесят седьмом приехал. А его облигации у Надежды Ивановны. Он вообще их выбрасывать хотел. В шестьдесят восьмом, переезжали когда, он брать не хотел. На помойку, говорит, выкину. Надя еле уговорила.

— У нас Бахмин рассказывал, один на помойке чемодан нашел целый. С облигациями.

— Да. Многие выбрасывали. Думали, что теперь фиг получат. Особенно после реформы. Я вон прошлый раз гасить ходила, а одна старушка говорит, я, говорит, под обои их клеила. А сейчас уже не отдерешь.

— Конечно. Тоже догадалась… это еще обиднее, чем на помойку…

— Это что, мы пятьдесят четыре рубля погасили?

— А что, мало?

— Да, ничего… А подумать, Миш, так что б им, например, весной взять и объявить, мол, приходите и всем погасят за пятидесятый год. И номеров никаких и волокиты.

— Да у нас, мам, все через жопу, — Михаил убирал оставшиеся облигации в шкатулку. — А с другой стороны, знаешь, многие старики газет не выписывают, лежат дома. Может парализованные. Глядишь и забудут. А государству выгода.

— Да. Разве что ради этого… Слушай, ты норму собираешься есть, или нет? Вторые сутки на окне лежит.

— Щас, мам. Меня просто вчера мутило. Мы с Андрюшкой в пивбаре были, а там креветки какие-то сомнительные. Я щас съем.

— Давай, давай, А то забудешь. Так и до завтра останется.

— Да чего тут, долго ли… — он взял лежащую на бумаге норму и, откусывая, побрел в комнату.

— Сестра! — донеслось из распахнутой двери палаты.

Зоя нехотя встала.

Сидящая рядом Клава пила чай:

— Чего он орет? Кнопка не работает, что ль?

— Да это безрукий тот…

— Аааа…

Сунув руки в карманы узенького белого халата, Зоя прошла по коридору, завернула в палату. Краюхин лежал в полумраке, положив забинтованные култышки поверх серого одеяла.

— Что случилось? — тихо спросила Зоя.

— Сестра… вот… это…

— Утку, что ль?

— Ага.

Нагнувшись, Зоя вынула из-под его кровати пластмассовое судно, сунула ему под одеяло…

Краюхин заворочался.

— Через пять минут приду.

Зоя вышла, прикрыла дверь следующей палаты.

Клава допила свой чай и читала, полулежа на кушетке.

Зевнув, Зоя опустилась на стул:

— Клав, я не помню, Седых кололи?

— Кололи, ты что.

— А у меня перепуталось все…

— Устала?

— Немного есть.

— Ну, ляг поспи, я посижу.

Клава встала, Зоя легла на кушетку, постанывая, вытянулась:

— Оооо, господи… да, там , не забыть, утка у этого…

— Безрукого?

— Да.

— Щас пойти?

— Пойди, я только подложила

— Слушай, Зой, а как это он умудрился?

— Руки?

— Да.

— А он на стройке работал, он плотник, кажется. Ну и на пятом этаже доски они вдвоем несли. Стопку досок. А там идти можно было в обход по настилу и по прямой, прямо по стене. Они по стене пошли.

— Это он сам рассказывал?

— Нет, Гликман. Вот. Пошли, значит, и… оооууааа… — Зоя зевнула, — и оступился кто-то. Полетели с пятого этажа. Приятель его доски отпустил и вниз. Насмерть. А этот в доски как-то инстинктивно вцепился и вместе с ними. А они, как веер распустились. И он, как будто на парашюте. Ногу только вывихнул.

— А руки?

— И руки. Когда он упал, доски от толчка сложились, ну, как ножницы, и руки в них попали. И отсекло напрочь.

— Да. Хорошо хоть сам цел остался.

— Конечно. Да еще один в палате лежит. Совсем рай…

— А соседа перевели, что ль?

— Выписали вчера… Ну, Клав, я подремлю немного…

— Дреми.

Клава встала, прошла к палате Краюхина, заглянула,

— Ну, как? Можно выносить?

— Можно, — слабо отозвался Краюхин.