Норма

Они встречались в березовой роще, бежали, взявшись за руки к запруде, где, раздвинув камыши, торчал киль голубой отцовской лодки.

Антон за цепь подтягивал ее к берегу, подсаживал Таню, прыгал сам и отталкивался веслом от илистого берега.

Они плыли.

Пруд перетекал в неширокую реку, Антон греб так, как всегда гребется по течению — легко, свободно. Таня сидела напротив, крепко держась за борта и глядя на Антона своими карими глазами.

Вскоре река расширялась, обрастая по берегам ивняком и камышами, течение становилось медленнее, Антон бросал весла и, сложив руки на коленях, молча смотрел на Таню.

Она была прекрасна, эта стройная загорелая девушка, любящая его и любимая им.

А как прекрасна была их любовь — это чудо, расцветшее дивным живым садом в двух юных сердцах!

Как прекрасны были вечера с полосами тумана вдоль речных берегов, и речная тишь, и чистое вечернее небо и далекий лай деревенских собак.

Антон причаливал к знакомому камню, они выбирались на берег и под раскидистыми ивами, чьи гибкие ветви так верно хранят вечернюю прохладу, он целовал Таню в мягкие податливые губы.

Кругом было тихо, окутанная туманом река неслышно несла себя к Волге, плескаясь доверчивой рыбой.

А губы любимой были горячими, нежными, желанными, ее руки дрожали, на шее билась крохотная жилка.

Антон целовал истово, жадно, а она вздрагивала, опустив ему на плечи покорные руки. Потом он подхватывал ее и нес в поле по русому, золотому, как и ее коса, жнивью, она прижималась к нему и безмолвствовала, чуть дыша

Посередине поля стоял огромный стог сена, наплывающий на них как могучий корабль. Это был ковчег их любви, уносящий от всего земного, поднимающий к розовому вечернему небу, к искрам первых звезд.

Здесь на душистом сене они любили друг друга — юные, страстные, искренние в своем первом чувстве…

Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так много и подробно и, в то же время, не сказать ничего? Неподвластно оно перу, бумаге и расчетливому писательскому уму, не держится в ровных типографских строчках, не живет в толстых пропылившихся томах.

Так где же оно?

В глазах, в лицах, смотрящих друг на друга, в руках, сплетенных и не могущих разъединиться, в сердцах, бьющихся в едином порыве.

Как они любили!

Антон с трудом встал с покосившейся лавочки, оперся ладонями о стол.

Тогда они лежали рядом, глядя в бескрайнее ночное небо, ее рука была мягкой и спокойной, щека горячей, глаза влажно блестели в темноте.

— Антош, а что это за звездочка?

Ее голос звучал тихо, от близких губ шло горячее дыхание.

— Где?

— А воон там, у ковшика, самая яркая.

— Это Полярная звезда.

— Полярная?

— Да.

Помолчав, она продолжала:

— Полярная… это значит чьего-то поля, так?

Антон улыбнулся:

— Ну, как тебе сказать. Если небо — это поле, то это — главная его звезда.

Она вздохнула.

— Да…

— Что?

— Как у Господа все на местах-то…

Антон обнял ее, прижался губами к щеке и вдруг почувствовал солоноватый привкус слез.

— Что с тобой, Танюша?

— Да ничего… — улыбнулась она, неловко обнимая его за шею и притягивая к себе, — это я так… от радости…

И добавила горячим шепотом:

— Люблю я тебя, соколик мой, больше жизни…

Антон взял ее лицо в свои ладони и стал покрывать поцелуями.

— Таня. Милая, добрая Таня…

Он тряхнул головой, словно пытаясь вместе с хмелем стряхнуть эти живые, мучительно родные картины юности.

Тогда, лежа в душистом сене, они не знали, что случится через неделю. Два юных влюбленных существа. Судьба безжалостно разъединила их, убив Татьяну молнией…

Хоронили ее всей деревней.

В переполненной сельской церкви пахло ладаном, свечами и деревенской толпой. Низенький седобородый отец Никодим неспешно помахивал кадилом и звук брякающей цепочки странно переплетался с пением немногочисленного хора.

Антон стоял за родственниками погибшей, неотрывно глядя в родное лицо, пугающее отрешенным спокойствием. Она лежала в просторном гробу, обтянутом черным коленкором, в синем некрасивом платье, с белым расписным венчиком на лбу. Четыре тоненькие свечки горели на углах гроба. Хор пел «вечную память»…

Левая рука ее была зеленовато-синей. Молния ударила в плечо…

Антон бросил пустую бутылку в кусты, убрал бокал, крест и письмо в шкатулку и подхватив ее, нетвердым шагом двинулся к поваленному забору.

«Как странно, Господи, — думал он, — вместе с этой девушкой погибла моя юность. Она кончилась тут же, кончился этот лесной рай, золотая нитка. Но почему? Почему так безжалостна судьба? Почему только развалины встречают нас, когда мы возвращаемся в прошлое? Почему слезы, холодные слезы текут по щекам, застилая глаза? Почему только горечь и боль пробуждаются в сердце?» Он шагнул через забор, прошел под липами.

Было уже темно.

Серые облака заволакивали небо.

«Вон липы, а вон рядом — сосна. А там что? Что это? Неужели те самые рябиновые кустики разрослись в такое дерево? Боже мой, как все изменилось… а где же дуб? Его нет…»

Он подошел к тому месту, где стоял могучий толстый дуб.

Вместе дерева из земли торчал низенький пень.

«Все что осталось от тебя, милый мой дуб…»

Губы Антона дрожали, слезы текли по щекам.