Норма

Он двинулся дальше, сквозь кусты, валежник, меж темных, обдающих сыростью деревьев. Вскоре они расступились и он оказался на берегу пруда.

Здравствуй, пруд. Ты все такой же — большой, просторный. Только ивняк стал гуще, да берега круче. А там на том берегу… Боже мой… Антон замер. Там в темноте вырисовывался контур их церкви — мертвой, полуразрушенной, несущей над мешаниной леса почерневший купол. Он смотрел на нее, не веря своим глазам.

«Боже, как страшно и безжалостно время. Что может устоять перед ним? Ничего! Все прах, суета сует, как писал Екклесиаст. Все канет в прошлое. Любовь, светлые надежды, радость только что открытого мира, грезы юности…»

Церковь. Сколько радостного, родного и таинственного было связано с ней, с ее колокольней, притвором, кладбищем и колодцем. Там среди пестрой, по-пасхальному нарядной деревенской толпы, Антон первый раз в своей жизни совершил крестное знамение и замер с поднятой рукой, потрясенный новому, чудесному пробуждению души. Словно кто-то большой, мягкой и удивительно доброй рукой приотворил доселе закрытую дверь, впустив поток ярких лучей, осветивших Антона светом Истины и Благодати… Церковь. Его церковь. Тогда она была нарядной, с золотым куполом, белая, тонущая в цветущих яблонях… Белая лебедушка…

Антон вытер слезы, вздохнул и поднес к глазам шкатулку.

«Вот. Она рассказала мне о прошлом. Рассказала, что я — русский, что я — сын России. Милая моя… ты пролежала в земле двадцать лет, чтобы молча поведать мне про меня. Спасибо тебе…»

Он склонился и поцеловал холодную крышку.

«Умом Россию не понять… Да. Только сердцем. Сердцем понял я тебя, милая моя Родина. В сердце будешь ты у меня вечно».

— В сердце будешь ты у меня вечно… — прошептал он и добавил: — Прими же от меня. Прими то, что не только мое, но и наше. Русское…

Размахнувшись, он бросил шкатулку в пруд.

С коротким всплеском она скрылась под темной поверхностью.

Он безотчетно стал стаскивать с себя одежду.

«Прими и меня, и меня прими…» — вертелось в воспаленной голове.

Раздевшись, он бросился в воду.

Она обожгла, тяжело раздвинувшись, потянула в черную глубину.

— Я с тобой, Таня… — шепнул Антон и нырнул.

Тьма надвинулась, обступила со всех сторон. Он повис в ней, чувствуя над собой давящую толщу.

И когда осталось только выдохнуть, чтобы никогда больше не увидеть оставшегося наверху мира, что-то сверкнуло в сознании ярким золотым светом, в ореоле которого ясно и близко возникло лицо монашенки, двадцать лет назад зашедшей в их дом.

То была простая русская женщина лет пятидесяти, всю сознательную жизнь проведшая в монастыре. Сидя в горнице и запивая ключевой водой сотовый мед, она неторопливо беседовала с юным Антоном о вере, а под конец сказала слова, которые сейчас вспыхнули огненными буквами среди беспросветного холодного мрака:

— Милый мой, мы-то ладно, пожили и хватит, а вот от вас судьба Рассеи зависит. Она на вас надеется, на молодых.

И словно кто-то протянул Антону ту самую большую и добрую руку, — тьма осталась внизу, он вынырнул и жадно вдохнул ночной воздух, опьянивший его своей пряностью и теплотой.

За секунды его погружения мир дивно преобразился: яркая полная луна сияла на небе, освещая все вокруг молочным светом, мертвые доселе деревья шевелили ветвями, кусты качались, теплый ветер скользил над прудом. А на том берегу… Антон не поверил, — сияла сказочно красивая, облитая луной церковь.

Нет, нет, вовсе не мертва была она! Все так же блестел купол, светилось здание и плыл над лесом крест.

Антон взмахнул руками и поплыл к ней.

И с каждым взмахом пробуждалось в нем что-то, что невозможно высказать, а можно лишь почувствовать в сердце.

Берег приблизился…

Антон вышел на берег. Мокрый, глинистый он лежал перед церковью и назывался Русская Земля.

Антон опустился на колени, коснулся ее рукой. Она была теплой, влажной, доверчивой и благодатной. Она ждала его, ждала, как женщина, как мать, как сестра, как любимая.

Он опустился на нее, обнял, чувствуя блаженную прелесть ее тепла. И она обняла его, обняла нежно и страстно, истово и робко, ласково и властно. Не было ничего прекраснее этой любви, этой близости! Это продолжалось бесконечно долго и в тот миг, когда горячее семя Антона хлынуло в Русскую Землю, над ним ожил колокол заброшенной церкви. Вот.

— Что — вот?

— Ну, все, в смысле…

— Что, конец рассказа?

— Ага.

— Понятно… Ну, ничего, нормальный рассказ…

— Нормальный?

— Ага. Понравился

— Ну, я рад…

— Только вот это, я не пойму…

— Что?

— Ну там в середине мат был какой-то…

— Аааа…

— Там что-то, блядь не могу и так далее. Не понятно

— Ну это просто я случайно. Вырвалось.

— Как?

— Ну так… Знаешь, разные там хлопоты, денег нет, жена, дети…

— Аааа…

— Это я наверно вычеркну.

— Мне все равно…

— Нет, ну все-таки…

— Мне вот еще чего… понимаешь, вот с кладом нормально, но скучновато. Тютчев там, все такое. Скучно как-то. Вот если б он чего другое нашел, вообще рассказ пошел по кайфу.

— Ну, может быть…

— Точно, ты только пойми правильно. Знаешь чего-нибудь такое вот, чтоб забрало. Понимаешь?

— Понимаю… что ж, может ты прав.