Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Саша выдвинула из стола узкий ящик, вынула и протянула Ивану большой кухонный нож с деревянной истертой ручкой. Иван забрал у нее башенку, уложил на свою левую ладонь, размахнулся ножом и расколол башню пополам. Протянул половинку Саше, сахарные крошки ссыпал себе в рот:

– Садись, попей.

Саша налила себе кипятку, положила чайный пакетик, села, помешивая ложечкой. Ваня обмакнул свою половинку башни в чай, пососал, откусил. Запил чаем. Саша обмакнула свою половинку в чай, пососала, запила. Глянула в окно. Ваня грыз сахар, глядя на Сашу.

– Свояк у Медыни байку новую про государеву нявестку слыхал, – проговорил он, громко прихлебывая чай.

– Про Настёну?

– Ага. Значит, у Кремле есть красавица, три пуда говна на ей таскается, как поклонится – полпуда отломится, как павой пройдет…

– Два нарастет.

– Слыхала уж? – засмеялся Ваня.

– Слыхала.

– Павой, а? – смеялся Ваня, подмигивая.

– Чаво ей павой-то не ходить? Чай, коров ня доять.

– Не доять, точно. За нее подоят.

– И подоят и все сделают.

– Точно.

Помолчали, прихлебывая чай. Вдруг зазвонила лежащая на столе дальнеговоруха. Возникла крошечная, нечеткая голограмма: лицо старухи в платке.

– Эт хто это? – спросила старуха, прищуриваясь.

– Дед Пихто! – насмешливо ответила Саша, прихлебывая чай. – Вы куда звоните?

– Настя?

– Я не Настя, – усмехнулась Саша.

– Настя у Кремле! – добавил Ваня.

Они с Сашей засмеялись. Старуха исчезла.

– А чего ты себе «Радугу» не поставишь? – спросил Ваня.

– На пролика она мне сдалася?

– Ну, как… большое все. И видать лучше.

– И так сойдет.

Саша смотрела в окно, посасывая сахар и запивая чаем. Ваня поглядывал на Сашу. На деревне залаяли две собаки. Дружок заворчал, потом залаял. Собаки, налаявшись, смолкли. Дружок поскулил, взвизгивая. Потом тоже смолк. Пролетел самолет.

Молча допили чай и съели башню.

– Ну, ладно, – Ваня потер свое колено. – Пора мне.

– Поедешь? – встала Саша.

– Поеду, – усмехнулся он. – Спасибо за чай.

– Пожалста.

Ваня встал, пошел к двери, снял с крюка кепку, надел, сдвинув на затылок. Открыл дверь, шагнул в сени. Саша вышла следом. В полутемных сенях Ваня вдруг обернулся, неловко обнял Сашу. Саша стояла неподвижно.

– Ты думаешь, что я кобель? – спросил он.

– Ничаво я не думаю, – Саша вздохнула.

Ваня попытался ее поцеловать, но она отвела губы.

– Обиделася? – спросил Ваня, беря ее за щеку.

– Ничаво я не обиделася.

– А чаво?

– Ничаво.

Постояли. Ваня держал Сашу за щеку. На заднем дворе заворчал Дружок.

– Саш.

– Чаво?

– Можно я сегодня приду?

– Как хочешь.

Ваня снова попытался ее поцеловать. Саша снова отстранилась.

– Чаво-то ты… это… – он гладил ее щеку. – Чаво ты?

– Ничаво.

– Может, с Федором чаво?

– Ничаво.

– Звонит?

– Звонит.

Ваня вздохнул.

– Езжай. А то опоздаешь, – проговорила Саша.

Он гладил ее щеку:

– Ну, я приду?

– Как хочешь.

Он улыбнулся в полумраке, отстранился, поправил кепку:

– Ладно.

Повернулся, вышел из сеней на крыльцо. Дверь за ним закрылась. Саша осталась стоять в сенях. Подошла к дверце чулана, потрогала деревянную щеколду-вертушку. Было слышно, как Ваня, кашляя, подошел к мотоциклу, завел. Дружок залаял. Саша повернула щеколду вверх. Мотоцикл уехал. Дружок перестал лаять. Саша повернула щеколду влево.

Теленок в избе замычал тонким голоском.

Опала

Слепая, серая мгла рассветная, осенняя, обстояла края тракта Ярославского. Жидкие часы на приборной панели капнули: 8.16. И сразу же копеечный круг солнечный зажегся на часах, напоминая, что где-то там, на востоке, справа от несущейся дороги, за осенней хмарью подмосковной, за пепельной плесенью туч, протыкаемых мелькающими дырявыми соснами, за печальными косяками улетающих птичьих стай и дождевой мокретью встает и настоящее, живое русское солнце. И начинается новый день – 23 октября 2028 года.

«Лучше б он и не начинался…» – подумал Комяга, доставая папиросу и сразу же вслух укорил себя за малодушие:

– Да полно-те. Не умирай, опричный, раньше смерти.

Это всегда любил говаривать Батя в роковые минуты. Его присказка. Помогало. Говорит ли так он и теперь, в сию минуту роковую? Или молчит? А минута роковая длится и длится, точится каплями солеными, в роковой час накапливаясь-собираясь. Накапал час, перелился через край, а за часом – и день роковой накатил, хлынул, яко волна морская. Сбила она, тугая, с ног, поволокла, захлебывая. Можно ли говорить, волною соленой накрытому?

– Дают ли говорить, вот в чем вопрос…