Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

Поднес Комяга руку с папиросой к приборной панели, вспыхнуло пламя холодное, кончик поджигая. Затянулся дымом успокаивающим, выпустил сквозь усы. И повернул руль податливый направо, с тракта сворачивая. Потекли кольца развязки с частыми утренними машинами, замелькали дома высотные, потом лес пошел и поселки земские, худородные, лай собачий за заборами косыми, кошки драные на воротах расхристанных, петухи неголосистые в лопухах-репейниках. И вот – новый поворот влево, березняк, брошенные жилища, пепелище, три ржавых китайских трактора, деревенька новая, вотчинная, крепенькая, за нею другая, сосняк молодой, потом старый, запаханное поле, еще поле и еще, и еще, извилина-загогулина вкруг пруда с утками и одним единственным гусем, башня сторожевая, подлесок со следами свежей порубки, забор зеленый, добротный, государственный, с негаснущим сторожевым лучом вповерх, ворота крепкие, пятиметровые.

Притормозил Комяга.

Прищурился зеленый глаз безопасности над воротами, ответил ему тремя синими вспышками-искрами красный «мерин» опричника государева. Дрогнули ворота, поползли в сторону. Поехал «мерин» дальше, по дороге прямой, палым листом усеянной, через лес вековой, густой, нетронутый, легким туманом окутанный. Через версту расступилась дубрава, замелькала липовая аллея, блеснула оранжерея, возник фонтан в обстоянии изваяний беломраморных и можжевеловых конусовшаров-пирамид, расстелился вечнозеленый газон с многочисленными воронками от снарядных разрывов и старым дубом, расщепленным безжалостным прямым попаданием, и наплыл-надвинулся бело-розовой подковою, в роскошном великолепии своем терем окольничего, бывшего вельможи в случае, а ныне уж три месяца и восемь дней как опального Кирилла Ивановича Кубасова.

Подкатил Комяга к крыльцу парадному, заглушил мотор четырехсотсильный, поехала вверх крыша «мерина» прозрачная. Покудова вылезал опричник из «мерина» своего верного, по ступеням к нему с крыльца дворецкий засеменил:

– Добро пожаловать, Андрей Данилович, добро пожаловать, батюшка!

В летах дворецкий, но проворен, статен в золотисто-оливковой ливрее своей, бакенбардами седыми и мордою холеной красив.

– Здорово, Потап, – сумрачно ответил Комяга, папиросу бросая.

– Давненько бывать у нас не соизволили, ох, давненько! – закачал большою головой своей дворецкий. – Позвольте машинку вашу в гараж отгоним.

– Я ненадолго, – одернул Комяга черный кафтан свой.

– От ворон головушку собачью прибрать надобно. Расклюют вмиг!

– Ну, прибери… – сощурился Комяга на окна дома, огладил свою изящную бородку и стал подниматься по ступеням широкого крыльца.

– Филька! – повелительным голосом буркнул дворецкий в свою петличную дальнеговоруху, за Комягою поспешая. – Прибери машину господина опричника!

А сам платком батистовым пыль со спины Комяги стряхивать торопится:

– А то воронья поразвелося нынче, батюшка, – страсть! Тучи черные! Кружат и гадят, кружат и гадят…

– Вороны? Откуда? – с зевотою нервной, утренней спросил Комяга.

– С парных полей, откуда ж еще, батюшка Андрей Данилович? Вона как таперича – все под пар распахано до самого Болшева. Земские нынче озимых-то и не сеяли, потому как нового тяглового закону ждут. Чтобы, значит, каждому со своею вытью разрешил Государь беспрепятственно на отруба уходить или к столбовым закладываться. Токмо вотчинные да китайцы нынче и посеялись. Вона как у нас в Подмоскве!

«Новый тягловый закон… – сумрачно подумал Комяга, глядя своими уставшими после бессонной ночи глазами на двери из бронебойного стекла, плавно перед ним раскрывающиеся. – Старое мурыжило. До него ли нам всем теперь?»

Двери распахнулись. И сразу за ними зажглась громадная прихожая с витыми колоннами, с люстрой в виде пальмы египетской, с резным потолком, с мозаичным каменным полом, со львами живыми беломраморными, с двумя рослыми придверниками в таких же, как и у Потапа, золотисто-оливковых ливреях.

– Где барин? – Комяга сбросил кафтан свой и шапку черного бархата с соболиной оторочкой на руки Потапу.

Оставшись в красной парчовой куртке, подпоясанной форменным опричным поясом с ножом в ножнах медных и пистолетом в кобуре деревянной, провел ладонью по голове, волосы приглаживая, не задев завитого, покрытого золотой пудрой чуба.

Рыкнули мраморные львы. Сурово подмигнул им Комяга, зевнул мрачно:

– Ну, где Кирилл?

– В водичке плавать изволят-с, – передал Потап одежду опричника горбуну-платяному, а сам засеменил по мрамору, Комягу опережая. – Таперича по утрам уж месяца поболе, как батюшка наш сердечный, дай Бог ему здоровьица, снова водичку прохладную возлюбил!

«Плавает, толстомясый… – завистливо подумал Комяга, сумрачно выгибая бровь. – Тут вселенная рушится, земля трясется, а они-с в водичке плавают».

Двинулся Комяга вслед за дворецким по анфиладам, коваными сапогами по паркету наборному грохоча. Прошли одну залу, прошли другую, вниз спустились – и вот она, купальня: просторная, расписная, с волнами морскими, с камнями, с фигурами мраморными. В купальне плавали, борясь с волнами, трое голых – окольничий Кубасов и две его наложницы, сестры Ам и Нет.