Новаторы

После того как Мазая сделали сталеваром, Боровлев не спускал с него глаз. Старики между собой говорили: «Выдвинули, а теперь нянчатся с ним, как с малым дитем». За Макаром в самом деле нужен был глаз да глаз. Увлеченный вопросом о разгадке каких-то особых тайн сталеварения, он порой забывал о самых простых вещах. Упускал из виду, что хорошая работа печи зависит от того, подадут ли вовремя лом и руду, будут ли ко времени жидкий чугун, а к выпуску стали — ковш и изложницы. Формально за все это отвечает мастер, начальник смены, но так уж сложилось в цехе, что сталевары вынуждены были заботиться и о шихте, и о заправочных материалах, и о раскислителях. Они то и дело отлучались на склады за материалами, на шихтовый двор. Одним словом, каждый обеспечивал себя сам. Макар же по наивности и молодости своей рассчитывал на то, что печь обеспечат всем необходимым поставленные на это люди, а они подводили.

А когда Боровлев чуть ослабил свою опеку над комсомольской печью, дела на ней пошли совсем плохо. Плавки надолго задерживались. Комсомольская печь оказалась на одном из последних мест. У Макара руки опустились. Стали поговаривать, что его слишком рано выдвинули.

Как-то время завалки шихты в печь затянулось часа на четыре. Начальник смены, им был комсомолец Моисеев, вспылил и стал кричать, что он снимет Мазая с работы. Он уже было разбежался к начальнику цеха писать рапорт, но затем остыл.

Через час или два Моисеев снова оказался у печи.

— Макар, давай поговорим по душам.

Макар ему ответил:

— Давай! Если по душам, тогда другое дело. А то зарядил — «сниму да сниму»…

Моисеев, видно, понял, что увольнением Макара не испугать. Чего ему было бояться? Уволят с завода Ильича — поедет на любой другой. Он уже был сталеваром. Впрочем, Макар и не собирался уходить с завода — он стал для него родным. Но работал он еще не так, как сам хотел. Не умел еще организовать свой труд, не представлял себе, как же ему «оседлать технику». И вот разговор с Моисеевым. Сначала они пытались поделить ответственность: в одном виноват один, в другом — другой, в третьем — еще кто-то. И так далее. Спорили долго. Тогда Моисеев неожиданно сказал:

— Знаешь, что, Макар. Во всем виноваты мы оба — ты да я.

Макар встрепенулся:

— То есть как так? Как я могу отвечать, если скрапу долго не подавали, и какой же это скрап — одна мануфактура! И вот завалка…

Моисеев его прервал:

— Ты ведь комсомолец! Завод-то ведь наш! Твой и мой! Так и будем отвечать за все вместе. Кто здесь наведет порядок? Ты да я.

Сильно подействовал на Макара личный пример Моисеева. Сын кадрового металлурга, он в семнадцать лет начал работать горновым на домне, затем перешел на мартен, быстро выдвинулся. И вот он начальник смены. Молодой парень не знал устали. Он и сменой руководил, и в это время учился в металлургическом институте.

Кончился разговор между Моисеевым и Макаром так:

— А я уж на тебя было рапорт написал.

— Написал, так и подавай!

— Теперь вижу — погорячился. А ты вон как: завалку затянул, зато расплавление быстро пошло. Как ты сумел?

Макар ответил:

— Продумал я все как следует. Вижу, большие куски у стенки лежат и долго не расплавляются. Ну, думаю, надо иначе распределить шихту. Вот и пошло дело. Стратегия помогла.

Это слово Макару понравилось. Но не все задумки Мазая удавались. Порою он опускал руки, и комсомольско-молодежная печь, которая должна была показать пример всем, проложить путь к новому, оказывалась в хвосте. Да и поведение Мазая порой вызывало вполне справедливые нарекания.

Так прошло три с лишним года. Печь Мазая то «взлетала» вверх и на доске соревнования сидела на «самолете», то она «опускалась» и занимала место на «черепахе».

Мимо внимания начальника цеха Я. А. Шнеерова, конечно, не проходило ни одно сообщение об успехах, достигнутых на других заводах. На Енакиевском заводе в Донбассе на одной из мартеновских печей был достигнут съем в семь с лишним тонн. Об этом писала газета «За индустриализацию». На завод этот приезжал нарком. Передавали, что Орджоникидзе расспрашивал начальника цеха С. Гудовщикова, можно ли добиться такого съема на всех печах (на соседних печах съем был вдвое меньше — около трех тонн), на что Гудовщиков ответил: «Нет, пока нельзя». Орджоникидзе спросил: «А почему?» Гудовщиков признал, что этой печи были созданы особо благоприятные условия, ей давали отборную шихту, обеспечивали всем необходимым вне всякой очереди. Создать такие же условия всем печам нет возможности.

И добавил:

— Это эксперимент, чтобы выявить возможности.