Новеллы

И подобное поклонение, друг мой, чистое, непорочное, восхитительное и ничего не требующее, длилось десять лет! Не смейтесь… Возможно, они и встречались в поместье доны Мафалды, возможно, писали друг другу, и предостаточно, перебрасывая послания через разделявшую их владения стену, но никогда не искали удовольствия украдкой побеседовать возле нее, поросшей плющом, или удовольствия еще более совершенного — помолчать наедине в укромной тени. И уж никогда не обменялись поцелуем… Не сомневайтесь! Разве что короткое и жадное рукопожатие под сенью деревьев в поместье Мафалды было тем самым бо

льшим, что они могли себе позволить. Друг мой, вы не можете постичь, как так стойко могли в течение десяти лет сдерживать свои чувства два слабых существа?.. Ну что ж, в таком случае будем считать, что от греха их берегла глухая стена и боязнь разоблачения. Кроме того, божественная Элиза жила в монастыре, запоры и ограды которого были созданы затворническим образом жизни диабетика и ипохондрика Матоса Миранды. А эта целомудренная любовь была необычайно нравственно благородной, необычайно утонченно чувствительной. Любовь возвышает мужчину и спускает на землю женщину. И надо сказать, что эта возвышенность чувств, отрешенность от земных радостей не была в тягость Жозе Матиасу, который (хотя мы и не верили) от века был спиритуалист, но интересно, что и земная Элиза находила особое удовольствие в этом самозабвенном поклонении монаха, который даже не осмеливался прикоснуться своими трепетными и перепутанными четками пальцами к тунике непорочной девы. Особенно он! Он упивался своей неземной любовью, своим сверхчеловеческим чувством. И десять лет, как Рюи-Блаз старика Гюго, жил, ослепленный своей лучезарной мечтой, мечтой, в которой душа Элизы, слившись воедино с его душой, стала частью самого Жозе Матиаса! И поверите ли, друг мой, что, узнав однажды вечером в поместье доны Мафалды, что сигарный дым раздражает Элизу, бросил курить и не курил даже, когда один верхом на лошади совершал прогулку по окрестностям Лиссабона.

И это постоянное ощущение в себе самом боготворимого образа преобразило Жозе Матиаса. Он приобрел какие-то новые, странные манеры — результат игры воображения. Поскольку старый виконт де Гармилде завтракал рано — так завтракали в Португалии в старое доброе время, Жозе Матиас стал ужинать после представления в Сан-Карлосе в отменном, но скучном «Центральном кафе», где, казалось, вино было разлито, а камбала изжарена на небесной кухне.

Причем всегда при щедро горящих свечах и с непременным букетом цветов. Почему? Да потому что Элиза, воображаемая Элиза, незримо присутствовала, ужинала с ним за одним столом. Храня молчание, он учтиво, внимательно, почти благоговейно улыбался. Почему? Да потому, что он все время слушал, о чем говорила Элиза. Еще я помню, как он сорвал со стен своей комнаты три классические гравюры, на которых были изображены дерзкие фавны и покорные нимфы. Элиза незримо царила здесь, и он решил очистить стены и приказал обтянуть их светлым шелком. Любовь всегда расточительна, особенно такая любовь, красивая, возвышенная; и Жозе Матиас был невероятно расточителен — все ради нее, Элизы. Как мог он допустить, чтобы воображаемая Элиза ездила с ним в наемном экипаже или чтобы ее августейший образ садился на соломенное кресло в Сан-Карлосе! И вот он обзавелся собственным экипажем, скромным и чистым, абонировал ложу в Опере, где поставил для нее епископское кресло белого атласа, расшитое золотыми звездами.

Кроме того, как только Жозе Матиас узнал о щедрости Элизы, он, желая приблизиться к боготворимому образу, стал щедрым сверх всякой меры: не было человека в Лиссабоне, который бы с подобной легкостью и радостью сорил банкнотами в сто мильрейсов направо и налево. Так из любви к этой женщине, которой никогда не преподнес ни единого цветка, он промотал, и очень скоро, шестьдесят конто.