Новеллы и повести. Том 2

Георгий Мишев

МАТРИАРХАТ

Разбудили ее ласточки.

Недалеко от окна тянулись телефонные провода — даже сквозь сон слышалось ей ровное их гудение. Она знала, что по утрам они провисают под тяжестью черных пичужек. Великого множества пичуг, еще затемно выпорхнувших из своих гнезд. Она словно видела сейчас, как они улетают и прилетают, чистят клювом примятые за ночь перышки и о чем-то болтают без устали на своем ласточкином языке.

«И о чем только болтают? — думала Жела, прислушиваясь к их голосам. — Может, рассказывают, кому что привиделось ночью… Либо уговариваются, как будут днем учить птенцов летать…»

Под крышей у них издавна висело гнездо — комочки глины, скрепленные птичьей слюной. Каждую весну в нем поселялось прилетавшее с юга птичье семейство, но она не могла разобрать, вернулись ли это прежние обитатели или кто-нибудь из их потомства. На днях, подметая сени, она заметила на полу тонкие, почти прозрачные голубоватые скорлупки, а из гнезда торчали темные головки только что вылупившихся птенцов.

Ласточки беспокойно закружили у нее над головой. Одна из них пищала особенно тревожно, и Жела поняла, что это мать.

— Да не бойся ты! — сказала она. — Знаю я, каково матерью-то быть.

И ей подумалось, что птицам тоже вовсе не сладко живется на этом свете. Натаскай в клюве глины да соломы, слепи гнездо, день-деньской летай туда-сюда, чтобы насытить раскрытые клювики… Потом, когда крылья у птенцов поокрепнут, наступит время проводить их на телефонные провода, учить их летать. А научишь — улетят они и больше не вернутся…

Мимо проехал грузовик. Его громыханье постепенно улеглось в отдалении, и снова утреннюю тишину заполнил гул проводов. Этот гул всегда пробуждал в Желе знакомое радостное чувство.

Чувство, которое было связано с далекими днями детства, когда она была маленькой девочкой, а на том месте, где сейчас их дом, расстилались луга, поросшие высокой густой травой. Шоссе тогда не было. Она помнила трудовые батальоны — как-то летом прибыли они, разбили палатки на берегу Осыма, под ветлами. Работали до самой осени, рыли через луга канавы, дробили камни, а потом приехали паровые катки и, неуклюже поворачиваясь, разровняли каменное полотно дороги. На другую весну в канавах зазеленела первая травка, зацвела вероника, полез молодой щавель. В одно такое весеннее утро, когда трава от росы казалась белой и только там, где ступал ягненок, оставался ярко-зеленый след, Жела со своей подружкой Пеной, помахивая ветками шелковицы, шли за ягнятами, которые бежали вдоль обочины и возились между собой. Уже давно рассвело, от росы веяло прохладой. Когда они проходили мимо одного из телефонных столбов, их внимание вдруг привлек какой-то гул.

— Слышишь? — сказала Жела. — Передают…

— Чего? — спросила Пена. Она была годом моложе Желы, глаза голубые, как васильки, ситцевая косынка узлом стянута на затылке.

— По телефону передают, — ответила Жела.

Она подобрала камешек, подошла к просмоленному снизу столбу.

— А хочешь, я тоже что-нибудь передам?

Она постучала камешком, провода загудели громче, Жела приникла ухом к столбу и стала слушать. Она почувствовала слабый, терпковатый запах оструганного дуба.

— Алло, алло! — закричала Жела. — Говорит село Югла…

Она видала в общине телефонный аппарат, за которым надрывался помощник кмета[1].

Пена тоже подобрала камешек, постучала по столбу с другой стороны, крикнула «алло, алло» и прижалась ухом. Провода гудели, точно растревоженный улей.

Было раннее утро в канун Георгиева дня, с ярко зеленеющей травой на лугах и высоким, синим небом, каким оно бывает в мае. Летали ласточки, резвились на траве ягнята, радуясь последним своим денечкам. Жела чувствовала себя по-детски счастливой и не подозревала, что это утро на всю жизнь запомнится ей. С той поры каждый раз, когда она проходила мимо телефонного столба и слышала гул проводов, в ней пробуждалось воспоминание о далеких годах детства.

«Господи! — думала она. — Неужто это и впрямь было когда-то?.. Неужто я была девчонкой, носила сукман из толстой шерстяной материи, бегала, пасла ягнят, коз, волов… Прижималась ухом к столбам, пахнувшим горьковатым запахом оструганного дуба…»

Она встала и начала одеваться.

*

— Который час? — спросил Тодор.

Будильник тикал на окне, недалеко от изголовья, но стрелок не было видно — часы шли только перевернутыми циферблатом вниз. Тана дотянулась до него, посмотрела:

— Десять минут пятого.

Тодор мог еще поваляться, поезд был в пять, но ей пора было вставать.

— Вскипятить тебе молока? — спросила она, натягивая платье.

— Свари лучше яиц, — ответил муж, не открывая глаз. — От молока меня уже воротит.

— Воротит, потому что оно есть, — сказала она. — Поглядим, что ты запоешь через месяц…

Он промолчал. И без нее знал, что буйволица стельная, вот уже несколько недель ее доят только утром и молока набирается — еле-еле дно закрыть.