Новеллы и повести. Том 2

Тогда из церкви во двор вереницей потянулись старухи, женщины и дети, а мужчины остались в церкви, потому что полегли все до единого. Пошла и бабка Гюрга с Деянкой на руках и, выходя из дверей, обернулась назад. Она увидела много людей, лежащих на кулях и на плитах, но из своих никого не углядела.

— Чабук, чабук (скорей, скорей)! — подгонял молодой тщедушный турок. — Воду дают!

Турок светился, как головешка, и плиты снаружи светились, и какие-то каменные ограды светились, и все горы за селом, с лесами и нависшими скалами, тоже светились; старуха пошатнулась и привалилась спиной к наружной стене, и свет струился, бушевал потоком в ее ушах, хотел увлечь за собой; он струился отовсюду — с небес, с гор — и пах зеленью. Снаружи стена была теплее, чем изнутри. Полегоньку поток стал убывать. Над селом тоже стлался дым.

Вылковиште и Власовица стояли все там же, где создал их бог, и все такие же, какими он их создал: каменистые, с редкой травой, безлюдные и мирные. Уже не было желтого шатра на вершине, не было стягов, не было и темных устрашающих мужских фигур с карабинами. То ли ушли эти люди, то ли спустились в село, но их не было видно ни наверху, ни около церкви. Верно, это они жгли и убивали. Те же, что сейчас сновали вокруг, выглядели не зло — не может быть, чтобы это они творили такое. Верно, паша привел их, чтобы прогнать башибузуков и спасти хотя бы то, что осталось от села. Лица у них были спокойные и добродушные.

2

Трупы были и во дворе церкви, а на припеке у ограды лежал желтый чахоточный Учитель; он лежал, как живой, верно, потому что голова его не была отрезана, как у других, и карманы не были вывернуты — цепочка от машинки, отмеряющей время, единственной в селе, блестела из-под расстегнутого сюртука; даже рукоять пистолета все еще была зажата в его ослабевшей руке.

— Ну как, теперь ты доволен, Учитель? — спросил его Хаджия намедни, в церкви, полной дыма и стенаний. — Доволен, что сжег село?

— Доволен, дед Хаджия, — ответил Учитель. — Самые лучшие сваи — обожженные, они не гниют в земле. Болгарии нужны такие сваи.

— Кто станет забивать сваи в пустынную, безлюдную землю, Учитель?

— Самые пустынные земли — это те, за которые никто не умирал, а самые населенные — те, за которые люди отдали свою жизнь. Священные это земли.

Словно с иконы слетали слова — мудрые, жестокие и глухие.

— Что знаешь ты о земле? Какой землей ты владел? В отрепье пришлось бы ходить, кабы не зять, что тебя выучил… — Зол был старик. За его спиной стояли раненые: Спас Гинов, который и теперь говорил, что никто из его рода не будет больше жить под турком, Кочо Честименский, приехавший из Филибе, чтобы умереть в Перуштице. Стояли они мрачные за спиной Хаджии, ждали, когда Учитель подаст глазами знак, чтобы заставить навеки умолкнуть дурные уста. И, не дождавшись, шли стрелять. — Что у тебя есть? Нет даже пса дворового!

— Верно, — отвечал Учитель, и лицо его пошло пятнами: желтыми, красными и черными. — Я не чорбаджия, ничего у меня нет. Потому и побратался я с общим делом, чтобы вывести вас на свободу…

— К общей плахе вывел ты нас.

— Для таких, как ты, — это честь. И за тысячу лир не купить тебе этого. Глядишь, после плахи доберешься вместе с народом и до гуслы[35].

— О какой гусле болтаешь, ты, голь перекатная?

— Обыкновенной, дед Хаджия! Из одного материала сделаны плаха и гусла, потому и ладят друг с другом.

— Вот как? Для того тебе, значит, народ потребовался? В песню тебе захотелось!.. Большая была дружина, а поют только об Индже-воеводе[36] — то бишь, об Учителе…

— Будь покоен. И обо мне петь не станут. Я ведь даже не знаменосец. Наш Индже-воевода по другим краям скачет… Но о ком бы ни пелось в песне, будет славить она подвиг болгар!

Еще что-то сказал Вране, но Учитель заорал: «Молчать, так тебя и разэтак!» — и странно это было, потому что никто до сих пор не слышал, чтоб он на кого-нибудь так орал, и выхватил пистолет; и старуха ждала не дыша, но он только произнес: «Сыновей своих благодари!» — и пошел к наружным дверям; потом обернулся и крикнул живым и мертвым: «Братья! Свершилось то, чего мы желали… Не быть больше рабству!» — и медленно вышел наружу; и никто в него не выстрелил, и в церкви все, кто мог, вскочили и стали смотреть из-за мешков с песком, а он во весь голос, как на свадьбе, закричал туркам: «Э-ге-гей! Кончилось ваше время!.. Отныне только месть будет родить наша земля! Ме-е-есть!» И тут никто в него не выстрелил, фески удивленно торчали над каменной оградой; и много времени так прошло, а он подошел к ближайшей феске и выстрелил в упор; тогда грянул выстрел из карабина, точно из пушки, и он, покачнувшись, рухнул, подобно тому как святые падали с церковной стены. И до сих пор все еще лежал нетронутый. Над ним в задумчивости стоял главный турок с золотыми пуговицами. Кто-то кричал: «Воды! Воды!» — но Учитель не поминал о воде.

3