Новеллы и повести. Том 2

— Стой! — крикнул неуверенно Исмаил-ага. Крикнул по-болгарски и повторил свой окрик еще раз для пеших, рассыпавшихся по двору: — Кто вы такие? Что вам надо?! — Он кричал, хотя земля под ногами его потеряла устойчивость и роду Сулеймана уже не суждено было взять верх над Тымрышлиями. Видно, победа их никогда не была полной.

Хаджи-Вране глядел в небо, и неизвестно было, понимает ли он, что мир изменился.

— Что вам здесь надо?! — кричал Исмаил-ага, — Почему вы молчите?! — И знал, что для Тымрышлии слова его звучат так: «Мемед-ага, прошу тебя, не забывай, кто стоит перед тобой, не оскорбляй больше. Я уступил, насколько мог. Уступи и ты. Уезжай восвояси!»

— Исмаил-ага Сулейман-оглу? Я не ослышался?

— Нет, не ослышался, — сквозь зубы произнес Исмаил-ага.

— Исмаил-ага! — громко и внушительно изрекла румяная мальчишеская голова с высоты огромного туловища, взгромоздившегося на лошадь. Тымрышлия был доволен, он снова видел, кто стоит перед ним, и его ясные, полные любопытства синие глаза впились в лицо турка, — Как мне повезло, а? Гм… А мы ищем здесь главарей.

— Каких главарей?

— Гяурских.

— Здесь нет гяурских главарей.

— Очень хорошо, — сказал Тымрышлия. — Мы и хотим посмотреть, так ли это.

— Нечего вам смотреть, я уже видел.

— Когда?

— Только что.

— Хорошо смотрел?

— Хорошо.

— Везде?

— Везде.

— Выходит, ты знал, Исмаил-ага, — ухмыльнулось румяное лицо, — знал, что в селе скрываются бунтовщики? Раз ты все обыскал…

Кровь хлынула в голову Исмаилу-аге, и на миг он онемел.

— А это кто? — указал Мемед-ага на Хаджи-Вране.

— Хозяин дома, — с трудом выдавил Исмаил-ага, едва слыша свой глухой голос сквозь тревожный шум крови в висках, — дед Хаджи-Вране, старейшина села, мой старый кунак, свой человек…

— А в руке у тебя что?

— Это? Это? — Исмаил-ага изумленно глядел на кошель. — Это золото деда Хаджии… будем считать… он вверяет его мне… — Всадник ухмылялся. Исмаил-ага смолк. Изумление и смущение его перешли в бешеную ярость. И он сам услышал, как кричит по-турецки: — Бу безим иш!.. Кач бурда! (Это мое дело, убирайтесь!) — и замолчал, а потом тихо добавил по-болгарски: — Уходите. По-хорошему прошу. Вам нечего здесь делать. Уходите.

— Раз по-хорошему, уйдем, — сказал Мемед-ага. — Тымрышлии уважают просьбы друзей. — И он махнул пешим, чтоб они шли со двора. Помаки один за другим стали сбегаться к воротам, снова стараясь держаться подальше от конского крупа. — Только мы, Исмаил-ага, прежде всего слуги аллаха, падишаха и империи — пусть цветет и ширится их слава!

— Пусть цветет и ширится их слава, — повторил следом за ним Исмаил-ага.

— Плохо то, что некоторые правоверные, чересчур уповая на прежние заслуги, не страшатся протягивать руку гяурам. И потому я буду где-нибудь поблизости. Не обижайся, Исмаил-ага. Такие нынче времена. Если бы все мы выполняли свой долг, не было бы бунта. И еще хочу сказать: старшего сына Хаджи-Вране — Павле — не нашли среди убитых. В церкви нет его трупа… Может, он ожил?.. Берегись, Исмаил-ага, не впутывайся дальше в это дело!

Пешие уже ждали за воротами. Мемед-ага произнес последние слова тихо, ласково и угрожающе, глядя в землю. Потом он вздыбил коня, под цокот копыт круто развернул его грудью к воротам, пригнулся, чтобы не задеть черепицу навеса, и исчез, не пожелав, как это принято, на прощанье ничего доброго, не взглянув больше в глаза Исмаилу-аге.

Долго стоял ага посреди гиацинтовой грядки, долго стоял, повернувшись лицом к воротам, все еще не в силах до конца постигнуть все сказанное. Страшная несправедливость, смертельная обида язвила душу, расползалась по двору, затмевала прошлое и будущее — обида, одетая в грубое домотканое сукно, украшенная золотыми бляхами.

А Хаджия, лежа на мягкой, теплой земле, все так же упрямо смотрел в небо; струйка крови, стекавшая из уголка губ, погустевшая, набухшая, исчезала где-то за смуглым ухом, поросшим старческими космами.

3

Он словно бы шептал что-то, словно бы звал его, и Исмаил-ага обрадовался, что должен сейчас заняться кунаком. Так было легче прогнать и обиду, и мысль о том, что никогда ему не выпадет случай достойно отомстить Мемеду-аге, и предчувствие каких-то новых бед, которые как будто подстерегали его где-то поблизости. Очень хорошо, что он должен был сейчас заняться стариком.

Он снова присел на корточки, держа тяжелый кошель перед открытыми глазами Хаджи-Вране, и снова принялся отгонять мух. Теперь их был целый рой.

— Павле сначала, я тебя обманул, кызым, — заговорил вдруг возбужденно Хаджи-Вране, следя глазами за рукой, защищавшей его лицо. — А уж после — Учитель… Я… я… должен был сказать тебе, кызым…

Исмаил-ага отпрянул, но старик, продолжая искать глазами его руку, повернул голову и уставился на агу долгим взглядом — неясно было, узнает он его или нет, потом он криво улыбнулся и снова стал смотреть в небо.

— Ну что, будем считать, Исмаил-ага? — спросил он наконец.

— Давай, дед Хаджия, — ответил Исмаил-ага.

— Надо было мне их оскоромить, Исмаил-ага, — вздохнул старик.

— Что оскоромить?

— Сыновей!

— Зачем?