Новеллы и повести. Том 2

Разумеется, упрямство мое при появлении на свет вызвано было не одним своенравием или желанием пооригинальничать, что мне свойственно и поныне. Бог ведает, какими тайными путями, но я прознал, что в канун и во время моего рождения в нашей милой Добрудже случалось немало неприятных событий, которые меня пугали, заставляли призадуматься. Люди насильно умыкали девушек, убивали друг друга из ружей и пистолетов, капитан Арабов хлестал бичом ни в чем не повинных цыган; как раз в эту ночь дядюшка Мартин пробирался к одному отдаленному хутору, чтоб его подпалить, Сарайдаров лежал в постели своей юной царицы, а парень, любящий ее и кого она сама любила, обрастал густой, будто у гориллы, шерстью и чах от муки и бессилия… Эти люди, как и все остальные, носили в себе какую-то огромную вину и теперь только и ждали, чтоб, когда я рожусь, тут же часть ее взвалить на меня. И ведь так они и поступили, хитрецы окаянные! И поныне таскаю я эту их вину, а вдобавок и свою собственную. У меня такое впечатление, что все люди считают себя этакими агнцами, кроткими и невинными, а жизнь свою строят на том, чтобы собственную вину перевалить на других, превратить себе подобных в истинных мулов… Недавно я видел один фильм, где высмеиваются люди, разжиревшие от обжорства. Чтоб наглядно было, какой лишний вес они таскают, режиссер взвалил на плечи каждому корзину с углем или каменьями. Один тащил семидесяти-, другой — пятидесяти-, третий — сорокакилограммовую корзину… Порой мне кажется, будто я таскаю здоровенный прицеп, нагруженный виной, неясной и тяжкой виной по отношению к себе и ко всему свету… Наконец, я был в недоумении, как это может один создавать другого, не спросясь у него согласия, просто для того, чтоб запихать его в кипящий котел ради собственного удовольствия, а подчас даже и без всякого удовольствия, как это произошло, к примеру, с моим родителем. А ежели бы мои отец с матушкой были, скажем, лошадьми или там ежами? Что ж и мне тогда пришлось бы появиться на белый свет жеребенком или ежиком? Это уже ни на что бы не было похоже! Пришлось бы мне тогда пастись на лугу и таскать чью-нибудь телегу со свежими овощами или какой-то другой поклажей, а то еще, что и того хуже, ерошить свои иголки да жрать лягушек и змей! Нет, природа не то чтобы демократична — она закоренелый диктатор! На ее месте, прежде чем даровать человеку жизнь, я бы дал ему какое-то время понаблюдать за всем, что его окружает, а потом, коли согласен стать человеком, пусть поднимет руку, коли нет — пусть и остается в небытии…

Как я и предполагал, впечатления мои от жизни оказались далеко не из приятных, чтоб не сказать — способными привести в отчаяние. Первое, что я увидел, были беззубый рот бабки Трены и ее свисающий, как у ведьмы, нос. Меня так и передернуло от страха, я хлебнул воздуха и заорал. Она ухмыльнулась, взяла ржавые ножницы и отрезала пуповину. Я реванул еще разок, но она и на это ноль внимания, сграбастала меня своими костлявыми руками и показала матушке. Та взглянула, улыбнулась через силу, опустила голову на подушку и закрыла глаза. Нетрудно было догадаться, что она устыдилась, а может, и испугалась своего детища. Я ведь походил в тот миг на ободранного зайца — ребра торчат, кожа сизая, глаза желтые, а голова голая, как и сейчас, и длинная, будто огурец. Швов на черепе не было и в помине, и то серое вещество, с помощью которого пришлось мне впоследствии добывать себе хлеб насущный, бултыхалось прямо под теменем, словно разбавленное пиво, явно хотело пролиться, и ничего удивительного, если добрая половина пролилась. Бабка Трена положила меня на ворох каких-то тряпок и принялась пеленать от шеи до пяток, нахлобучила на голову нечто похожее на шапочку и застегнула под подбородком. Поскольку я пробовал протестовать против такого насилия, сверху она обвила меня толстой шерстяной бечевкой — я оказался не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. Положив меня на пол, она начала в чем-то помогать матушке, а я лежал, словно усмиренный разбойник, и волей-неволей смотрел в потолок. Балки были кривые и низкие, покрашены синькой и сплошь усеяны черными мухами. Они гудели, разбуженные и недовольные, перелетали с балки на балку, некоторые садились на медный котелок с водой. Одна из них заметила меня и уселась мне на щеку. В тот же миг щеку будто иглой кольнуло, я, конечно, вякнул, муха собралась было улетать, но, поняв, что я не способен к активной обороне, тут же опустилась на другую щеку. Чем сильнее я ревел, тем больше радовалась бабка Трена и говорила, что я настоящий юнак и что поплакать мне полезно. Ей вообще доставляло удовольствие меня мучать; каждый день потом она все туже стягивала меня шерстяной бечевкой и твердила, что таким образом выправятся мои руки и ноги. По ее совету меня пеленали целых три года, и эти годы были самыми тяжкими в моей жизни. Мухи, как они ни кровожадны, на зиму куда-то хоть исчезали, зато другие паразиты никакой сезонности не придерживались…