Новеллы и повести

Мысли были новые — спокойные и ясные. Он понял — все бренно, но все участвует в круговороте жизни, и человек, живой и погибший, тоже частица того, что называется вечностью. На жизнь он глядел словно бы издали, сверху: вот суетятся люди, вот колышутся растения, вот ходят звери. Родятся, живут, гибнут твари, создания, чудовища, а человек изучает их, считает, сортирует. Он сейчас чувствовал себя свободным от всяческих забот; жалел мир, который оставался, жалел людей. Жизнь с ее великими целями и свершениями входила в сознание как порождение ночного кошмара, а настоящее — это то, что должно скоро произойти. Если бы его повели сейчас, сию секунду, он, пожалуй, даже не заметил бы уводящих его людей. Вряд ли даже понял бы, куда идет, и ступил бы за грань сознания, не ощущая своих последних минут. Но время шло, время опаздывало; он понял, почувствовал, как ускользнул тот необходимый, тот единственно нужный душевный лад.

Это было жестоко, бесчеловечно, будто внезапно прервали исполнение приговора, и он, уже наполовину неживой, со связанными руками должен был ждать, пока палачи выполнят какую-то пустяковую формальность. Кто-то подает ему какой-то документ; кто-то проверяет, правильно ли все написано; кто-то ждет, пока эта формальность не будет закончена, чтобы продолжить начатое.

Молнией мелькнула перед ним эта сцена, он заглянул на миг в черную пропасть, наполненную безумными воплями.

Нет. Огромным усилием воли он прогнал чудовищное видение. Пусть уже не вернется в полной мере то отрешенное состояние, то спокойное чувство. Но еще раз, последний раз…

Еще раз он стал мыслящим, разумным человеком, чтобы умереть как мыслящий, разумный человек. Без возвышенно-блаженного, радостного ожидания избавительной смерти. Без отчаяния и слепого страха. И без иллюзий, будто он до конца понял то, что должно свершиться и чего не понял ни один живой человек.

Спокойное мужество, подвластное человеку и достойное человека, вступило в свои права и повело за собой мысли. Быстро, но не в лихорадочной спешке проходили последние минуты. Не в ореоле какого-то сверхъестественного постижения всего сущего, а в спокойном, ясном, простом свете.

Еще раз бросил он взгляд на то, что оставлял. Без высокомерного презрения к ничтожности человеческого бытия, без зависти к тем, кто жил сегодня и будет жить дальше. Он вернулся к себе, нашел себя.

Сейчас он чувствовал себя опять так, словно продолжал действовать и бороться. Словно именно в эту минуту ему нужно закончить какое-то важное дело, которое он начал, будучи в расцвете жизни, полный сил и энергии. Дело это должно быть доведено до конца, и только тогда он сможет остаться среди живых, преобразующих жизнь. Теперь он понимал, что он еще живет, что роль его на земле еще не окончена, хотя и кончится сейчас. Он сделал последний вывод: да, друзья и враги будут знать, что он погиб без страха. Но этого мало. Надо, чтобы так было на самом деле. Пусть не будет даже пятнышка, даже тени страха там, куда, кроме него самого, никто не заглянет.

Он понял, чего он от себя ждет. Приказа. Странного, по существу, формального приказа и он его произнес, и тотчас избавился от той малой малости, что еще упорствовала в нем и сопротивлялась. Избавился от последней тайны. Тогда вошел в него покой, начало великой тишины, не имеющей уже ни продолжения, ни конца.

Его взгляд привлекло легкое, полупрозрачное облачко, которое минуту назад родилось из ночного тумана и повисло в небе. Он долго, внимательно смотрел на облако, и его мысль тоже была там, высоко, в тихом и покойном отдалении, она тоже охватывала с высоты новый, выплывающий из мрака день. О, новый, вечный день!

Облако трепетало, светилось разными красками. Его очертания приняли форму распростертых крыльев. Вдруг оно вспыхнуло золотым пламенем — это бросило на него свой взгляд солнце. Солнце поднималось где-то там, далеко.

В эту минуту он заметил, что дверь камеры открыта и у порога столпилось много людей.

Он встал и вышел.

Перевод Р. Белло.