Новое о декабристах. Прощенные, оправданные и необнаруженные следствием участники тайных обществ и военных выступлений 1825–1826 гг.

В этом контексте имевшие место объяснения «искренности» и обилия уличающих показаний, полученных в ходе процесса («хрупкость дворянской революционности», стремление «объяснить» свои намерения и т. д.), традиционные для предшествующего этапа изучения, в настоящее время, конечно, нельзя считать удовлетворительными. Думается, главной причиной появления обильного обвинительного материала, полученного следствием, стало, прежде всего, наличие значительного числа явных улик в начале процесса (участие в открытом военном выступлении, доносы на тайные общества и т. д.), а также два основных приема, применявшихся следователями на первых допросах: угроза тяжких наказаний, которые соответствовали обнаруженной «виновности» и, в особенности, могли последовать за «запирательство» и сокрытие «истины», и обещание полного помилования либо значительного смягчения наказания в обмен на «чистосердечные» показания.

Мемуарные источники и следственные материалы содержат множество свидетельств о компромиссах, на которые были вынуждены пойти многие подследственные, о «тюремном разврате» (формулировка И. Д. Якушкина), который стал реальностью для многих из них. Это касается не только признаний, обнаружения фактов и новых имен, но и участия в формировании обвиняющей модели следствия. Нужно признать, что результат для следователей был вполне успешным в применении к значительной части привлеченных к процессу[345].

А. В. Поджио писал о «слепом доверии» со стороны арестованных, которое обусловило то «чистосердечие», с которым они «пустились… в русскую откровенную болтовню», предоставив тем самым возможность для «зверских наказаний». Мемуарист приводит главный элемент «обработки» обвиняемых следствием: «Сущность их увещания состояла всегда на том же милосердии царя, на желании его знать одну лишь истину и пр.» [346]

. Один из самых «несдержанных» в открытии самых «криминальных» эпизодов в истории тайных обществ, А. Поджио упоминает и собственные побудительные мотивы к откровенности: не называя прямо надежду на помилование, он характеризует свою линию поведения как «откровенность, не допускающую коварной, вероломной цели в допросителях»: «Мы ожидали не… наград, а должного, соразмерного наказания… Сначала, когда стали на нас злобно напирать, и мы пошли было в отпор и держались, насколько было сил; но когда борьба стала невозможной против истины доносов и самих действий… мы как-то стали свыкаться с своими следователями: взведенные ужасы (угроза расстрела, других тяжких наказаний. – П. И.) теряли свое значение, и мы мало-помалу пришли к тому заключению, что дело должно будет принять оборот более разумный! Казалось, что дело… должно было утратить свое прежнее значение и подвергнуться не

преследованию, а исследованию…»

[347].

Таким образом, многие из подследственных, и в первую очередь те, против которых был значительный уличающий материал (участники мятежей, руководители тайных обществ), поверили в то, что за подробные и «положительные» показания по запрашиваемым вопросам они получат если не помилование, то по крайней мере значительное смягчение своей участи.

Все сказанное, однако, не означает, что арестованные (в том числе наиболее «откровенные» в своих показаниях) признавались «во всем», что их показания есть адекватное отражение реальной ситуации. Наблюдение о большой степени откровенности касается безнадежно скомпрометированных и державшихся линии «полного раскаяния»; оно напрямую относится к тем вопросам, которыми особенно остро интересовалось следствие. Однако это не значит, что подследственные не могли утаить информации, опасной для них самих или для лиц, принадлежавших к родственному либо дружескому окружению. Другие подследственные, прежде всего менее замешанные, находившиеся на периферии деятельности тайных обществ, принадлежавшие к низшим разрядам членов, или просто рядовые участники декабристской конспирации имели больше возможностей укрыть от следствия обличающие факты (степень участия в тайном обществе, сделанные приемы новых членов, осведомленность о целях тайного общества и т. д.). Более того, учитывая условия следствия, нет ни одного аргумента, позволяющего утверждать, что хотя бы один из подследственных говорил полную правду и ничего не скрывал. Даже наиболее раскаявшиеся подследственные, демонстрирующие свою искренность, открывающие новую информацию, обвиняющую других, одновременно могли скрывать некоторое количество уличающей лично их информации.