Новый Мир ( № 1 2012)

Как это ни странно, литературный минимализм, или то, что принято называть минимализмом, часто страдает избыточностью. В, условно говоря, «обычном произведении» могут быть никакие, ничего не значащие строки, и примеров тому масса, ярчайший из них — «Евгений Онегин». В великом стихотворном романе части, написанные просто так, чтобы отвлечь внимание читателя, чередуются с филигранными строчками. Читатель не знает, когда его ждет что-то важное, он должен дожидаться таких маленьких кульминаций, и в этом секрет «Евгения Онегина». Минимализм себе позволить такого чередования не может, он должен максимально концентрировать смыслы, он весь состоит из кульминаций, для минималиста каждое лишнее слово в тексте действительно лишнее. Гаврилов без этого лишнего обойтись не может, ему всегда нужен случайный, будто пришедший откуда-то со стороны фрагмент, множество таких фрагментов. Без пеликанов, «отличающихся кудреватостью задней стороны шеи», без странного синтаксического разбора только что написанных предложений, без прочей необязательной шелухи Гаврилов обойтись не может. Ему это нужно, чтобы показать бессмысленность рефлексии и несвязность мышления (воспоминания) и жизни. Фактически прямо в тексте Гаврилов осуществляет его деконструкцию: будто сам автор пытается разгадать смысл написанного или вступить в диалог с собственным текстом. Внутренняя речь писателя вдруг прорывается на страницы сочинения, но привносит в него только общие сведения и факты из какой-нибудь энциклопедии. Автор ничего не может добавить к тому, что им уже сказано. Если попытка внутреннего диалога длится на протяжении одной-двух страниц, это не разочаровывает, но если на протяжении сотни, то чтение становится максимально затрудненным. Однако дело не только в минималистичности гавриловских текстов и в отделенности автора от его же внутренней речи, почти шизофренически явленной читателю. Проза Гаврилова приближается к поэзии.  В статье «Третий смысл Дмитрия Данилова» я писал о том, что устройство гавриловских текстов ближе всего напоминает хокку, при помощи которых Ролан Барт предлагал выделять (правда, только в кинолентах) третий смысл — жизнь объектов и предметов как таковых. Барт создает пример такого хокку — описание плачущей на одном из кадров Эйзенштейна:

 

Рот растянут, закрытые глаза косят,

Низкий платок на лбу.

Плачет.