Новый Мир ( № 1 2012)

Тем не менее, несмотря на строгость времен, Фланёру и В. А. все равно обустраивают жизнь так, что в памяти неизбежно всплывают кузминские «Крылья» — в конце концов, что еще остается этим эстетам. Под стать им и другие обитатели городка — не столь изощренные в науках и искусствах, но интуитивно принадлежащие к той же людской породе. Однако время также ставит их перед необходимостью забыть свою личную историю, отречься от нее, хотя эта история и готова прорваться практически в каждой оговорке — вот и мимолетный любовник Фланёра оказывается поволжским немцем: «Мой милый друг принял меня за немецкого колониста, тайно вернувшегося поближе к родимым местам. Я спросил его по-немецки, понимает ли он сам немецкую речь. Он осекся, быстро обернулся и ответил на каком-то странном диалекте, чересчур мягком для моего слуха, — чтоб лучше я этот язык забыл навсегда. Я кивнул». Чужое темное прошлое настигает и самого Фланёра: раздобытая В. А. чужая справка об освобождении из лагерей, позволяющая хоть как-то официально закрепиться на новом месте, связывает Фланёра с этим миром, но и она чревата сюрпризами: «Значит, ты Аскольдович. Бывает», — как заметил другой мимолетный любовник героя, милиционер, вновь раздобывший для Фланёра украденную в трамвае справку. Интересно, что эта скрытая немецкость однозначно воспринимается героями романа как синоним отчужденности, вынужденной немоты («Знаете, что „немец” от немого, но это к слову», — говорит В. А.).

Претендующая на радикальную новизну советская реальность оказывается своего рода свалкой исторического хлама, некоторые образцы которого вполне могут быть использованы в новой ситуации, но в этом использовании всегда будет сохраняться примесь чего-то варварского, неестественного — такова судьба, например, описанных на страницах романа плавучих рестораций-теплоходов, где на фоне потрепанной дореволюционной роскоши местные обитатели никак не могут изыскать способ соответствия возвышенной обстановке — так, мы видим посетителя, который «быстро снял ботинок и поднес его к самому своему лицу, преувеличенно деликатно держа его, как какую-то небывалую чашу, как трофей, и начал в него блевать, как будто именно так принято проделывать в подобных случаях». Описание, конечно, сугубо ироническое, но важное для понимания того, как, по Кононову, используются «в хозяйстве» остатки старого мира, и того, какая пропасть лежит между желанием и возможностью им соответствовать.