Новый Мир ( № 10 2007)

Но тут возникает парадоксальный эффект. Цветков не “говорит”. У него — через него — “сказывается”. То, что выглядит как спонтанные движения и случайные колебания, в итоге попадает точно в цель. Автор доверяется языку, язык же — не промахивается и не ошибается (если, конечно, не вырывать фразы из контекста, не брать целое по частям). Ведь, собственно, за вычетом способа репрезентации, перед нами тот же “метафизический” Цветков, который описан в очерке Владислава Кулакова1 “Евангелие от Цветкова”. За переживаниями прочитывается переживаемый универсум. Книга имеет метафизический сюжет. И этот сюжет — смерть. Причем не абстрактная. “Моя смерть” — вещественно, конкретно переживаемая лирическим героем или “смерть другого” — конкретных друзей или лирической героини — лейтмотив сборника:

мне и здесь по совести не тесно

но пока умру стяжая славу

оторопь берет смотреть на место

где меня не существует сразу

привыкай к последнему убытку

созерцать на памятник не тратясь

смерть как набок сползшую открытку

жизнь sub speciae aeternitatis

Причем у Цветкова и иные метафизические величины — существование, время, пространство как бы вовсе не мета-физичны, а — тоже овеществлены, впаяны в бытовое (о чем см. и у Кулакова):

в стране где одиночество лютей

но иночества подвиги похожи

я постепенно так простил людей

что стал бы с ними говорить без дрожи

там вызубрив законы волшебства

проверил я сложив слова и числа

как возникает ум из вещества

и мог бы тоже но не видел смысла

(“Точней и недоверчивей чем ты...”)

Равнодушие героини уплотняет мир и уничтожает время:

ты в темный ил ступала на носок

и время в пруд бросала как песок

топя совместно прожитый кусок

я понимал что время тоже снится

В итоге образуется пространство застывшее и отчужденное. Оно потусторонне существованию героя, но вещественно и посюсторонне само по себе:

кругом тесней древесная гурьба

не поразит и судная труба

стекла где с той поры луна повисла

сиять на поле моего труда

на бережные чертежи и числа

Сравните в стихотворении “Когда в густом саду…”, где любовь — верней, ее уход — тоже образует некое подобие постпространства:

теперь река за плесом половины

уходит в рукава и горловины

слепые липы угнаны в пургу

мир выстоял но уцелел не очень

дороже прежнего но так непрочен

он весь река а мы на берегу