Новый Мир ( № 10 2010)

Что снова в дырах нижняя рубаха.

И мать встает из гроба на часок,

Берет с собой иголку и моток,

И забывает горестные даты,

И отрывает савана кусок

На старые домашние заплаты.

            («Я мертвых за разлуку не корю…»)

 

Разное место занимает во вселенных двух поэтов Всевышний.

У Блаженного слово «Бог» употребляется хотя бы по разу почти в каждом стихотворении. Он проклинается и восхваляется. Но неизменную симпатию и сострадание вызывает Иисус.

Чичибабин — дитя своего времени, и самое часто употребляемое имя собственное в его поэзии — Пушкин. В «Оде тополям» Иисус понижен до литературного образа, наряду с Дон Кихотом: «...высшей правды не было ни в том, / кто на кресте, ни в том, кто из Ламанчи».

 

Меня давно занимает противоречие, общее для любого вида творчества. Композитор всю жизнь пишет сонаты, симфонии, оперы — мы же покупаем их оптом за сто рублей на одном-единственном mp3-диске и прослушиваем за день в качестве фона для приготовления пищи или подготовки доклада. Художник многие годы создает полотна — мы минуем их мимоходом, спеша перейти в соседний музейный зал или к фуршетному столу. Поэма «Москва — Петушки» прочитывается быстрее, чем поезд, идущий по этому маршруту, достигает конечного пункта.

«Собрание стихотворений» и «Сораспятье» — из тех книг, с которыми подобные номера не проходят. Многостраничные и суровые, они читаются как распечатанная экзистенция, заставляя следить за датами написания, поворотами биографии, оттенками эмоций, развитием того или иного мотива. Вынуждают читателя проживать долгие жизни их авторов вместе с ними. Но странное ощущение: оба поэта кажутся Несторами даже по стихам молодости. Так же как Лев Толстой рисуется читательскому воображению седобородым старцем с глубоко посаженными глазами, а Марина Цветаева — черно-белой мечтательной девушкой, высматривающей что-то поверх голов оставшихся за кадром современников, Чичибабину и Блаженному навсегда где-то около шестидесяти.

Вот Борис Чичибабин образца начала 50-х:

 

Дела идут, контора пишет,

кассир получку выдает.

Какой еще ты хочешь пищи,

о тело бедное мое?

За юбилеем юбилей

справляй, сутулься и болей.

            («О человечество мое...»)

 

Блаженный Вениамин в конце 50-х — уже глубокий, подернутый инеем старик с оскорбленной душой ребенка.

 

Зачем Господь кует так долго душу?

Что выкует Господняя рука,

Удары бед безжалостно обрушив

На кроткое терпенье старика?

Ей, Господи, святыня пахнет серой,

Когда Судьба не учит, а разит.

...Давно в годах моя свершилась мера

Целебных бед и праведных обид.

            («Блаженный»)