Новый Мир ( № 12 2006)

Посмеялись, кое-что вспомнили; но потом, позднее, подумалось мне, что главное — это не еда, не застолье с пахучей ушицей ли, с иным баловством, о котором писал я в “Донской ухе”, “Рыбе на сене”, “Рыбных щах”, главное — в ином.

Осенью на хутор звоню:

— Здорово ли живете? Какие новости?

— Вода спадает, рак пошел на берег, на меляки. Здоровучие раки…

Конечно же, сразу поехал. Давно ждал этой поры.

Нынче — осень, темнеет рано. А нам, словно татям, и нужна темь ночная. Собрали простые снасти: фонарь, “хваталки”-щипцы с длинными ручками, чтобы раков не руками брать из ледяной осенней воды, и, конечно, мешок для добычи. Собрались, пошли к Дону. Хутор ко сну отходит, помаргивая во тьме редкими огнями. Старые люди рано ложатся и рано встают, по привычке. А молодых здесь давно уже нет. Разве что летом гостюют, устраивая шумные ночные гулянки. Но нынче — осень. И потому, чуть стемнеет, наплывает на хутор глухая тишь и опускается тьма, лишь звезды разгораются час от часу ярче да смутно белеет дорога, виляя от двора ко двору. Их немного осталось, живых подворий: Боковы да чеченец Алик, старая Катерина, а вот и покойного Феди Суслика дом, уже без дверей, без окон. И здесь, на взгорье, сразу чуешь стылую речную зябкость и речной же воды пресную сладость. Дон — рядом. От прибрежного кургана наносит терпковатым живительным духом степной травы, которой окончился летний век, но она жива. Сухая полынь на обдутой ветрами маковке в пологих теклинах — муравчатый меловой чабер, казачий можжевельник, что стелется зеленым пологом над обрывами, а главное, пахучий иссоп — вековечный казачий ладан. Его и в ночи слыхать, даже теперь, осенью. Цветет он долго. Темно-синие колосья, узкий лист и граненый стебель. От вершины к подножью пахучим рядном накрывает он меловые склоны. Чую запах его. Наклоняюсь и во тьме, не видя, срываю стебель-другой. Подношу к лицу, сладостно вдыхаю. Недаром еще в библейские времена им окуривали да кропили святилища и дома людские. А позднее в казачьих, не больно богатых храмах он был заменой церковному ладану.

Растираю траву, нюхаю, прячу в нагрудный карман. Она пахнет долго. И через время, в городе, про нее забыв, сунусь к рыбацкой одежке, услышу и сразу вспомню вовсе не вкус свежесваренных раков, пусть и пахучих, в укропе, но вспомню другое: хутор, ночь, осень, смутно белеющий во тьме, словно уплывающий в звездное небо, курган, дух полыни, можжевельника, палого вербового листа и, конечно, иссопа, казачьего ладана, — дух просторной земли и воды в ночном покое.