Новый Мир, 2000 №12

«Здесь, на этих страницах, я стараюсь рассказать, как один и тот же человек может любить другого человека и обижать его, любить и оскорблять, любить и бить. И не только рассказать, но и понять, почему он такой, почему он так поступал, почему не мог измениться». Первое автору удается вполне — он показал, как это бывает. Но даже не зная этого конкретного опыта, мы, вообще говоря, уже знали, как это бывает — если только по счастливой случайности наша жизнь не протекала в раю. Что до второй задачи — понять, «почему не мог измениться», — то в тексте ответа на этот вопрос не дано. То есть сам автор, возможно, и понял что-то, но никак этого не обнаружил.

Между тем, похоже, ответ лежит именно здесь — в глубочайшем недоверии современного человека к осмысленности бытия (отсюда и бунт) — то есть, по сути говоря, в его глубочайшем безверии. То, что автор дневника беспрестанно поминает Бога, вовсе ничему не противоречит: отчасти он воспринимает его как языческого божка, которого могли и высечь, ежели не делал, чего просили. Но в любом случае нынешнему человеку крайне сложно примириться с происходящим, если это происходящее радикально расходится с желаемым. Он требует наглядных результатов своих усилий — причем здесь и сейчас. Бог должен сделать ему чудо: он не щадя сил ухаживал за больной, так пусть она выздоровеет. Он бьет не ее, он Бога бьет, в его ругательствах явственно слышится приказ — возьми постель свою и ходи. Очень похоже, что человек разучился страдать — то есть страдать так, чтобы как искры подниматься вверх. Ему не на что опереться, и потому он валится в бездну — даже при самом горячем желании делать хорошо.

И здесь любопытно было бы отметить, что в современной словесности это состояние ума и души ищет и часто находит адекватное выражение.

Мир безнадежного, засасывающего и высасывающего быта, где черпает вдохновение беспощадная муза Людмилы Петрушевской, принципиально выносит Бога за скобки. Она выписывает и выписывает ужас жизни, выводит идею до конца: мир реальности — мир смерти. Оставь надежду всяк сюда входящий. Характерно, что в ее «потусторонних» рассказах никакого освобождения не наступает, по существу, это продолжающееся (до бесконечности) хождение души по мытарствам — души, так и не сподобившейся оторваться от липких объятий бытия. То, что Петрушевская всегда работает с гротеском, делает ее натуралистический реализм, пожалуй, еще более убедительным. И стоило бы отметить, что она выступает добросовестнейшим фиксатором этого типа современного мировосприятия — в чем, в чем, а в «хищном глазомере» ей не откажешь (уж если Петрушевская схватит деталь — точно ножом полоснет, грубо и зримо).

У Петрушевской (как и в дневнике Пантелеева) нет и не может быть прорыва персонажа из заданного круга — такой прорыв требует пространства, а здесь действие ограничено плоскостью. В повести «Время ночь», кстати, дается похожая история впадающей в слабоумие матери Анны Андриановны (и физиологизма тут ничуть не меньше, чем в пантелеевском дневнике). Старуху в конце концов отправляют сначала в больницу, а потом и в интернат, куда никто из родных никогда больше не приедет. И тетрадка (тоже, кстати, дневник!) Анны Андриановны зафиксирует ее душевные метания перед принятием решения, многосложный и тупиковый «дьяволог» с собой — и обрисует всю ситуацию, что куда ни кинь, всюду клин… И очень, очень похоже будет выстроен безысходный финал — но общий смысл у текста окажется, однако, другой.

То, что Михаил Пантелеев просто фиксирует как жизнь, у Петрушевской обобщено как версия бытия. Как одна из версий. Здесь вступают в свои права законы художественного текста. Преображенная действительность в настоящих художественных произведениях никогда не может быть однозначной. В лучших из них, наиболее приблизившихся к разгадыванию смысла, в основе всегда лежит диалектический взгляд на мир. Можно попытаться определить реализм не только истершимся от бесконечных повторений типическим героем в типических обстоятельствах, но как попытку дать максимально объективную картину. И объективность эта будет рождаться из множественности «точек обзора» — на одну и множественности же взглядов из этой одной точки — на все окружающее пространство.