Новый Мир ( № 3 2007)

и, у фонтана постояв,

встречается с твоей.

Прощай, статистика разлук.

Но самый первый снег

роняет взгляд на все вокруг

из-под прикрытых век.

И где-то через полчаса

сквозь зимний бледный рот

прорвутся улиц голоса,

брусчатка оживет,

мотив привяжется простой,

и, как тут ни крути,

теперь уже у нас с тобой

расходятся пути.

А ты, как прежде, по утрам

у зеркала стоишь,

помада придает губам

цвет черепичных крыш,

блестит оконное стекло,

не зная, чем помочь.

И жаль, что в городе светло,

что не наступит ночь.

 

*    *

 *

Запутавшийся телефонный шнур,

журнальный столик, адресная книга,

хоть пару слов оставьте, я прошу,

от слякоти рождественских каникул.

Неактуален сигаретный смог,

и остановка сердца неуместна,

и остается выйти за порог

ночного бара, выпав из контекста,

летящий снег порывисто обняв,

звонить, едва придумывая повод,

на линию потешного огня,

опасную, как оголенный провод,

и всякий раз, пока идут гудки,

мембрана от волнения не дышит,

вдруг понимать, молчанием каким

деревья припорошены и крыши.

Грустит река. Алеют кирпичи.

Сырая тишина вот-вот накатит.

И Кёнигсберг растерянно молчит,

поскольку он отсутствует на карте,

и с этой пустотой наверняка

не справиться асфальту и бетону,

цветущим новостям ГТРК,

заброшенным кварталам однотонным.

Любовь сама диктует эпилог

и тоже испаряется, но только,

когда ты отвечаешь на звонок,

на радостях меня сбивает с толка

такое чувство, будто в разговор

прошедшие вмешались дни и ночи,

немецкой речью вымощенный двор,

дождливый город, вся страна. Короче,

огромный мир, в котором так светло,

в который раз, я, право же, не знаю,

снимает трубку, говорит “алло”.

И больше никуда не исчезает.

 

*    *

 *

Тонет смерть в полусладком вине.

Наши дни по канистрам разлиты.

На войне этой как на войне

мы уже не однажды убиты.

Календарный листок догорел.

Кружит бабочка-ночь по окопам.

В подвернувшемся школьном дворе

мы стоим, как под Колпин, скопом.

А в квартале отсюда, чуть жив,

за безжалостным морем сирени

проплывает избитый мотив

в синеве милицейской сирены.

Это он на излете весны

выносил все, что свято, за скобку

и в твои нездоровые сны

авторучкой проталкивал пробку.

Так в борту открывается течь.

Золотое стеклянное горло

покидает невнятная речь,

проливаясь печально и гордо,

и поэтому ты за двоих

говоришь, и целуешь, и плачешь,

пахнут порохом губы твои,

но от слез этот запах не спрячешь.

Наши легкие тают как дым,

и поскольку, по верным расчетам,

артиллерия бьет по своим,

не имеет значения, кто ты.

Наступает последний парад,

и бутылка с оклеенным боком

полетит, будто связка гранат,

в темноту свежевымытых окон.

Эта ночь обретет навсегда