Новый Мир ( № 3 2007)

Проблематичной остается ситуация с монографическими исследованиями; увы, имеющиеся можно перечислить по пальцам, да и те вызывают массу вопросов (книги Максима Шраера и Давида Шраера-Петрова о Генрихе Сапгире, Елены Хворостьяновой об Олеге Григорьеве; речь не идет об исследователях Бродского, составляющих отдельную касту и всячески отгораживающих объект своего исследования от реального контекста). Наиболее ценные работы лежат несколько в стороне от истории литературы (социологизм работ Михаила Берга, лингвистический подход Людмилы Зубовой, стиховедение у Юрия Орлицкого).

Книга Ирины Винокуровой, посвященная судьбе и поэтике Николая Глазкова, является в нынешней ситуации радостным исключением. Написанная в традиционном историко-литературном ключе, она при этом лишена “забалтывания”, пустой псевдокритической риторики, столь частой в подобном жанре. Основательная проработка источников, позволяющая демонстрировать окружавшие поэта контексты во всей их полноте (не скажу — разнообразии, так как разнообразием не отличалось литературное поле эпохи), тонкое владение аналитическими моделями, позволяющими говорить не только и не столько о биографии, сколько о текстах и жизни сквозь тексты, — все это делает книгу Винокуровой редким и значимым явлением в истории новейшей русской поэзии.

Но важно не только это. Важна сама фигура, которой посвящена книга.

Николай Иванович Глазков (1919 — 1979), один из поэтических лидеров военного поколения, не ставший при этом фронтовиком, и отец самиздата, вынужденно ушедший в официоз, был из числа самых парадоксальных поэтов (и творчески, и жизнетворчески) середины минувшего века. Но при этом надо помнить и о парадоксальности — и о недоосознанной вполне специфике — самой этой эпохи.

Распространены несколько версий представления об эпохе конца 30-х — первой половины 50-х годов. Одна из них, самая упрощенная, подразумевает полный разрыв времен, в том числе в истории литературы, обусловленный разными факторами: от “внешнего” (репрессии, война) до “внутреннего” (исчерпание художественного потенциала русского модернизма). В этом смысле “новое”, возникающее в преддверии Оттепели, от официального “шестидесятничества” до первых групп неофициальной культуры, возводится к тем или иным традициям типологически, отчасти даже генетически, но именно при “разрывном генезисе”, связанном, так сказать, с “дистанционным обучением”.