Новый Мир ( № 3 2012)

И впрямь: видимо, было над чем “ломать голову” и — “приходили в отчаяние, так как известие из Петербурга гласит, что положение его — очень крепко”.

“Каково же было мое радостное изумление, — продолжает Трубецкой письмо своей Маргоше, — когда на другое утро мы прочли об увольнении Маклакова. Это — событие огромной важности <…> отменено важнейшее препятствие к объединению общественных сил вокруг правительства” (письмо от 8 июня 1915).

Через год (и за два года до расстрела) третировавшийся либералами Ник. Ал. Маклаков говорил в Думе то, что делает его (госчиновника) на пять голов выше высоколобого мыслителя Трубецкого и его тогдашних гостей:

“С самого начала войны началась хорошо замаскированная святыми словами, тонкая, искусная работа. <…> По мере того, как организовывалась общественность, росла разруха русской жизни. <…> Общество все для войны, но для войны с порядком; оно делает все для победы — но для победы над властью. <…> Мы сами погасили свет и жалуемся, что стало темно”.

Много лет спустя Вас. Алекс. написал мемуары (в Париже?), где вполне согласился с расстрелянным братом. Но красно яичко к Христову дню.

Власть же отменяла “одно важнейшее препятствие” за другим, пока не провалилась в тартарары.

 

16 ноября, 1430.

“Смотрите вечером в „Вестях”: в нашей студии лидер ЛДПР Владимир Жириновский. Он расскажет, почему считает нужным учредить в России публичное повешение” (РТР).

 

20 лет падения Берлинской стены. И по сей день кажется чем-то непостижимым, а тогда Запад изумлялся: почему СССР не требует для себя, согласившись на германское объединение, никаких гарантий. Госсекретарь Беккер несколько раз предлагал достойные нашей сверхдержавы условия. Но никто не знал на Западе, очевидно, того, что, возможно, на уровне подкорки знали уже Горбачев и Шеварднадзе: нет больше сверхдержавы СССР — естьтрясина

, “солярис”, в недрах которой закипает великая криминальная революция.

 

25 ноября,среда, 1930, Переделкино.

Восемь дней пролежал в больнице, а перед тем, как туда залечь, пользуясь соседством, зашел в Донской. Безлюдный, темновато-обширный, богатый храм, рака Тихона, свечка Пантелеймону. Несравненный дух XVII столетия. На покрытом свежим мокрым снегом погосте никого (из живых). Стер рукавом заметь с портрета Александра Исаевича. И так там вдохновился, что потом 3 часа с легкостью просидел в приемном покое рядом с мутноглазым охранником.

Пятая Градская, единственная, кажется, больница под патронажем Патриарха.

Неуравновешенный охранник:

— Все тут какие-то контуженые.