Новый мир. № 4, 2004

Ничего не понимаю.Пенью птичьему внимаюИ гляжу на синеву.Жизнь прошла, а я не знаюДо сих пор, зачем живу.До сих пор одни вопросы…На траве сверкают росы…Все при деле. Все в трудах:Тополя бегут с откоса,И жасмин цветет в садах.Все путем, и все в порядке.Наступает самый краткий,

Самый сладкий летний миг.Под ногами — только шаткий,Только зыбкий солнца блик —Вот и вся моя основа.Не предвидится иного.Остальное — только миф…Боже мой, скажи хоть слово,Хоть словечко — чем ты жив?

* * *

Берег, дерево, свет и вода…Ты откуда? Зачем? И куда?Небо, облако, дерево, берег…Век живи — не откроешь Америк,

Будешь жить, как жилось до тебя:Уповая, тоскуя, любя,Прямо со свету в темень ныряяИ теряя, теряя, теряя.

* * *

Хорошо, где нас нет, где нас нет и не будет,Где не вьется наш след, и заря нас не будит,Где не наши горят и сгорают закаты,И не нам говорят что-то тайное даты,Где не наши дожди льют в июне, в июле,Где не нам «Подожди» на прощанье шепнули.

* * *

Свет негаснущий льется и льется…Мир без нас так легко обойдется…Ну и ладно. Какая печаль?Слава Богу, сегодня поется,И видна негасимая даль.«После нас хоть потоп», — говорится.День придет, и дожди будут литься,И распустятся вновь лепестки,Будут петь оголтелые птицыВ день, когда задохнусь от тоски.

Елена Долгопят

Фармацевт

Долгопят Елена Олеговна родилась в г. Муроме Владимирской обл. Закончила сценарный факультет ВГИКа. Публиковалась в журналах «Знамя», «Дружба народов», «Юность». В «Новом мире» печатается впервые. Живет в Подмосковье.

Глава первая

С кладбища вернулись часам к пяти вечера. В доме горел уже свет, от натопленной печи запотели окна. Сдвинутые столы стояли посреди комнаты. Половики были сняты, выбиты в снегу, свернуты и лежали на печи за белой занавеской.

Пальто и куртки оставляли в терраске, сваливали прямо на пол. Не разувались, сбивали снег колючим веником из прутьев. Усаживались на стулья, лавки, табуретки.

Попервоначалу сидели тихо, молча, глядя на тарелки с салатами, на кутью, на бутылки с холодной самогонкой, с настойками и наливками, потирая замерзшие руки, шмыгая замерзшими носами.

Бабка выметала тем временем снег с терраски вон, на улицу.

Испуганная кошка кинулась из терраски в комнату, взлетела на буфет, под самый потолок, и там просидела весь вечер и всю ночь.

Поминали до утра. Еще подходили люди. Народу набилось. Открыли все форточки. Дым из них валил, будто пожар в доме занимался. В печи огонь не угасал, чайник не простывал, и из трубы шел дым столбом в низкое небо.

Портрет покойного Васеньки Грекова поставили на буфет возле круглых часов.

В церкви Васеньку, Бога не знавшего, не отпевали. Да и слов над гробом не говорили. Будто стеснялись стоявших неподвижно в толпе хмурых парней в черных кожаных куртках. Парни были, вроде монгольских кочевников, бриты наголо. Они глядели, как люди прощаются, как выносят, как крышку опускают, как заколачивают, как в яму опускают, как землей засыпают… И с кладбища шли за толпой, в дом только не зашли, спасибо. Потоптались в саду под форточками. Покурили, побросали окурки в снег и ушли.

— Каждому по его вере, — сказал дьячок и опрокинул стопочку.

На поминки он явился как частное лицо, как дальний Васенькин родственник и приятель. Опрокинул по новой и помидором соленым чмокнул.

— Васенька наш был язычник, ему следовало гроб побольше сделать, чтоб положить рядом мотоцикл его…

— Раскопали бы, — заметил родной Васенькин дядя, Михал Ильич, пожилой милиционер. — Осквернили бы могилу, и все.

— Ясно, что раскопали бы, — согласился дьячок. — Я не к тому. Я чисто теоретически рассуждаю.