Новый Мир ( № 4 2007)

Очевидно, что в первом случае Ильин описывает “облагораживание” республики, ее подъем, развитие

домонархии, пусть не вполне осуществленное, то есть описывает явления со знаком плюс. Во втором — явления со знаком минус, причем большей частью это одни и те же исторические явления и сюжеты. Почему же в первом случае он не упомянул при иллюстрации своей мысли того же Пилсудского (чем не Бонапарт польского разлива?) или Гитлера, культ которого вместе с “олицетворением” в нем “германского духа” он мог наблюдать воочию? Наконец, мы не случайно продолжили первую цитату до упоминания о Московском Кремле. Говоря, и с явной симпатией, о Джордже Вашингтоне, русский философ по случайной ассоциации переносится мыслью в далекую Москву, к стенам древнего Кремля, но… в упор не видит хозяина этих стен в те годы: Ильин совершенно обходит вниманием фигуру Сталина. В своей работе он его ни разу не упоминает, хотя упоминает и Ленина, и Свердлова, и других революционеров. Уж таким “олицетворением” и “сниманием шляп”, каким пользовался Сталин, располагал мало кто из кесарей мира сего… Понятно, что, симпатизируя Вашингтону или Бонапарту, Ильин не любил Пилсудского как врага монархической России и левого террориста, а уж большевиков он просто ненавидел лютой ненавистью. Но Ильин явно игнорирует возникшую тень противоречия в его диалектических построениях, основанных большей частью именно на четких категориях (гегельянская школа!). На самом деле Сталин, казалось бы, является лучшей иллюстрацией к мысли Ильина об эволюции республики к монархии, а также тезиса о неискоренимой традиции единовластия в России, о котором мы говорили в самом начале. Сталин для миллионов олицетворял великую идею, державное величие Родины, он персонифицировал государство в себе, наконец, и такая важная для Ильина сторона монархии, как эстетическая, здесь тоже представлена в виде “большого стиля”, “сталинского ампира”, кинематографического культа сверхчеловека. Собственно, когда говорят о российской “привычке” подчиняться “царям”, персонифицировать власть, то где-то подспудно в большинстве случаев подразумевается именно Сталин, сталинская эпоха. Действительно, и отечественные, и иностранные авторы комментируют феномен сталинского правления и культа личности Сталина именно в терминах византийской автократии. Стало общим местом — как troika, vodka, samovar, — что Сталин — не кто иной, как “красный царь”, который восседал в древнем Кремле и изощренно плел там свои византий­ские комбинации против возможных заговоров. Однако Ильин, повторим, даже не замечает этого вызова всей своей теории высокой монархии как

олицетворения,

пафоса доверияпервому лицу,

пафоса дисциплины. Пусть в результате образуется трещина в его очень стройной и прозрачной системе, но дойти до такой мерзости, как видеть в Сталине нового царя, а в Совдепии — величие России (как это сделали сменовеховцы и их наследники в русском зарубежье), он не мог. Был ли Ильин здесь пристрастен, необъективен, непосле­дователен, иными словами, пренебрегал ли он интеллектуальной чест­ностью? Это, в общем-то, проблема только для исследователей творчества Ивана Александровича Ильина. Для России же остается интересной проблема самоанализа “монархических” наклонностей: вопрос подлинной или мнимой “исконности” — и соблазнов, связанных с этой “исконностью”.