Новый Мир ( № 4 2007)

Несмотря на возраст, он живет-поживает, участвует в общественной работе, ходит на торжественные собрания, получает пенсию как ветеран МВД, пользуется льготами как пенсионер-москвич, его чествуют по праздникам, ведь он — фронтовик, участник Великой Отечественной войны.

И хочется понять, что же это за человек, у которого так много за плечами, человек, всем знакомый с детства.

Можно было бы по аналогии назвать дядю Степу представителем “культуры-

st1:metricconverter productid="2”"

2” /st1:metricconverter , как некогда “главным баснописцем культуры- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter назвали С. Михалкова, сочинившего поэму о дяде Степе, но это уж слишком просто.

В. Паперный, предложивший концепцию двух типов культуры, сменяющих во времени друг друга, конечно, лукавил. Утверждение, будто он намеренно избегает оценок и даже названия для типов культур выбрал абсолютно нейтральные, не очень искренне: под “культурой- st1:metricconverter productid="1”" 1” /st1:metricconverter без труда угадывается культура авангардная, тогда как под “культурой- st1:metricconverter productid="2”" 2” /st1:metricconverter — тоталитарная.

И пусть дядя Степа полностью вписывается в эстетику тоталитаризма (ведь и первая часть поэмы о нем впервые вышла в журнале “Пионер” в 1935 году и книгой в 1936-м), он достоин отдельного разговора.

Так кто же такой этот дядя Степа, чье имя сделалось нарицательным, и в каком мире он живет? Эта поэма вряд ли имеет что-либо общее со сказкой, перед нами, пусть с элементами гиперболы, произведение донельзя реалистическое. Попусту, что ли, упоминается реалия из реалий — дворовые ворота, вещь ныне забытая, а когда-то непременная: ворота запирали на ночь и возле них до самого утра дежурили дворники, столь же непременные, как ворота.

Пример важен еще и потому, что сам предмет приобретает тут дополнительные смыслы, сообразно характеру времени: “В культуре 2 повсюду возникают непереходимые границы, — пишет В. Паперный. — Строчки популярной в 30-е годы песни — „Эй, вратарь, готовься к бою, часовым ты поставлен у ворот, ты представь, что за тобою полоса пограничная идет” — довольно точно передают отношение культуры к границам”1.

Так что проблемы решаются куда уж серьезнее. А раз перед нами не сказка, то и судить о герое нужно исходя из этого.

Итак, в Москве, у заставы Ильича, проживает некий Степан Степанов, известный всем местным жителям:

От ворот и до ворот

Знал в районе весь народ,

Где работает Степанов,

Где прописан,

Как живет…2

Но почему автор поселил его именно здесь и чем герой так отличился, что знаком едва ли не каждому? Вряд ли дело лишь в том, что отзывчивый доброхот, эдакий верзила, если и не играющий в детские игры, то с сочувствием их наблюдающий, легко вникает в дела ребятишек:

…Потому что всех быстрее,

Без особенных трудов

Он снимал ребятам змея

С телеграфных проводов.

Для детей подобная отзывчивость — великая ценность, для взрослых — знак ценности неполной, стоит ли заниматься такой ерундой человеку солидному? И слова:

Все любили дядю Степу,

Уважали дядю Степу:

Был он самым лучшим другом

Всех ребят со всех дворов —

конечно, следует понимать как оценку детей, а не взрослых. Хотя знать дядю Степу действительно могут все. Ведь и взрослым любопытно, что за “фитиль” вечно болтается с ребятишками.

Значит, вернемся к тому, с чего и начали. Станем танцевать не от печки, так от угла, ибо “дом восемь дробь один” — явно угловой. Зато вопрос непростой: проживает ли Степанов в собственной комнате или снимает у хозяев угол (об отдельной квартире и мечтать не приходилось, а то, что он обитает не в общежитии, понятно по обстановке). Несмотря на впечатление полной ясности, конкретных деталей, по которым мы можем воссоздать образ жизни героя, очень мало.

Между тем наша задача — реконструировать, насколько это возможно, жизнь Степана Степанова. Уже то, что проживает он возле заставы Ильича, — показательно. Вряд ли автор просто подыскивал рифму к слову “каланча”. С. Михалков отлично владеет версификацией и способен зарифмовать то, что требуется, а не то, что само тянется к рифме.