Новый Мир ( № 5 2011)

<…> То, о чем писал Зелинский, было вчера или позавчера, я сам это видел, слышал, принимал невольное участие... Я был ошеломлен. Нет, это, конечно, было не то чтенье, к которому я привык, а нечто необычайно важное и опасное. И читательская дрожь моя, напряжение были от этого. И еще потому, что я, не зная, что скажет дальше папаша Зелинский, перед каждой новой его фразой боялся, не ошибется ли он. И радость от того, что он не ошибался, говорил правильно. И долго еще после чтения я чувствовал себя связанным с чем-то важным и опасным (в то время важное и опасное было для меня единым), что значительнее самой моей жизни»[2].

Для того чтобы вести дневник (а в экстремальных условиях — в особенности!), нужно было, чтобы совпало несколько внутренних и внешних условий, причем каждое из них и само по себе — редчайшее. Прежде всего — нужно было услышать в себезов летописца, почувствовать и принять его настоятельность. Для этого нужны были смелость и внутренние силы. Но и это все было без надобности, если не было бумаги, карандаша или ручки. Наконец, нужно было еще придумать, где и как писатьнезаметно

для других (ведь длительное писание подозрительно, а что же может быть опасней?), придумать, где и какхранить.

Эту внутреннюю потребность, зов, испытывали, конечно, немногие, может быть — единицы, и далеко не всегда у них была под рукой бумага!..

Так, не было ее у Анны Исааковны Турец, еврейки из Двинского гетто, чудом уцелевшей в нескольких эстонских и восточнопрусских лагерях и освобожденной 10 февраля 1945 года в Штаблаке. Спустя месяц, в лазарете, лишившись пальцев и едва начав приходить в себя, она первым делом жадно набрасывается на бумагу (амбарная книга или несколько чистых листов из нее) и записывает свои горестные стихи и страшные воспоминания. Заканчиваются же они так: «Меня оперировали. Я потеряла кончики некоторых пальцев, но пишу и счастлива... Анна Исаак. Турец. 16.III.1945»[3].

«Это надо делать уже сейчас»,— сказал папаша Зелинский. «Пиши дневник. Мы живем в интересное историческое время», — как бы вторил ему отец Тамары Лазерсон.

Каунасский дневник Тамары, как и приближающиеся к нему по стилю записки ее брата[4], — это классический случай восторженного отклика впечатлительной души еврейского подростка на зов и погудку исторического универсума.