Зачем ты меня, Лизонька, к себе увезла… Зачем? Конечно, я левый глаз совсем потеряла, ноги плохо держат. Но ведь в Измайлове мой дом, это же понять надо, мой дом, а здесь я в гостях, неужели не понятно. Боишься, что упаду? Значит, судьба — упасть, и потом: ты что, со мной сидишь? Нет, в комнату заглянешь — и все. Все, Лизонька, и опять я одна. Нет, там, в Измайлове, любимая Альсан Иванчик, это я так соседку Александру Ивановну зову, которая подо мною живет, меня насколько старше, а ее никто никуда не увозит; за стенкой справа — Рафаил, старообрядец, имя такое, библейское, еврейское, пьет, правда, хоть по его вере совсем большой грех, но человек хороший и сосед, он мне кресло чинил, которое ты хотела выбросить, а я к нему привыкла, его еще папа с мамочкой купили; наверху два мальчика с мамой, погодки, дружки мои, они ко мне чай пить ходили, я им твоего Гайдара отдала — тебе-то зачем? Они на другой день мимозу принесли, так им книжка понравилась, а которая в ЖЭКе служит, в РЭУ этом, да, жуликовата, и муж у нее нахал, но зато у нас чисто на лестнице, все лампочки вкручены. Конечно, я, Лизонька, вижу плохо, ноги не держат, но и тут так случалось, не загадаешь. А в Измайлове меня все знали, и даже бомж был знакомый, руку подавал, чтобы через канаву перевести — Мадам, говорит, вы прелестны, когда я вас снова увижу, мадам? Водопроводчик наш, это умора, утром кран починил, а вечером свататься пришел в костюме с галстуком. Я ему — Вы знаете, сколько мне лет? — и сказала, а он — не может быть! После смерти Лешеньки мои двоюродные братья предложения делали, оба, они вдовцы, один звонил бесконечно, другой духи прислал французские, по почте. Я позвонила — спасибо, но это ни к чему! А в трубке вздыхают — Я, Асенька, еще мальчиком в тебя влюбился. Так было, Лизонька… Теперь квартира без своей хозяйки стоит. Пустая. И цветы, наверное, погибли. Ты говоришь, что внученька туда ездит, поливает. Ничего она не ездит, сочиняет, что ездит, ей, как тебе, всегда некогда, если бы ездила, привезла книжки, которые я просила, и альбом с фотографиями, и письма, они в секретере, в большой комнате, нет, я чувствую, цветы погибли, только не спорь, вечно споришь, не дослушаешь, такая манера, а потом дверью хлоп.