Новый Мир ( № 9 2007)

Это огромный риск. Мистика в современной литературе слишком часто предстает в девальвированном, фантазийном виде. Я даже не говорю о сугубо жанровой словесности, об откровенном фэнтези. Но и в вещах с более серьезной амбицией мистико-символический план повествования чаще всего оставляет ощущение тягостного недоумения (как, к примеру, в “Казусе Кукоцкого” Людмилы Улицкой). Вместо духовного прорыва — искусственная и тенденциозная объективация сверхъестественного, фантазирование, игра воображения, придумывание образов и реалий инобытия. Всякие там злоключения на грани жизни и смерти (как, к примеру, в квазимистической страшилке Юлии Вознесенской “Мои посмертные приключения”).

Малецкий без заметного труда преодолел этот наивный, старомодный псевдосимволизм, едва ли уже допустимый сегодня как серьезная литературная заявка. Если уж и искать его, Малецкого, предтеч и союзников, то сразу вспоминаешь иные опыты — опыты и пробы апофатического символизма у Набокова. Искусство обозначить, но не назвать присутствие. Дать его почувствовать — но категорически не объективировать...

Беспредметное веяние духа, опознаваемое душой персонажа, Малецкий передает с удивительной тонкостью. Так говорить сегодня об этом, об изнанке мирозданья и драме веры, может сегодня у нас только он.

И вот новая вещь нашего автора, “Конец иглы”. Точнее, проза, заново написанная. В предваряющей этот небольшой роман заметке автор говорит, что четверть века назад он уже пытался осмыслить ту тему, к которой вернулся сейчас (речь идет о его дебютной повести “На очереди”, опубликованной под псевдонимом Юрий Лапидус в 1986 году в “Континенте” — журнале, в котором впоследствии были напечатаны едва ли не все главные произведения Малецкого).

В “Конце иглы” предмет художественной рефлексии Малецкого не просто проблематичен — он, если вдуматься, невероятен, парадоксален. Не случайно литераторы обращаются к нему крайне редко. Писатель попробовал рассказать о смерти, передав ее опыт изнутри сознания умирающего персонажа, интимный опыт умирания, предсмертья и перехода… из точки А в точку Б. Этот заряд художественной воли формирует пространство повествования именно так, чтобы максимально эффективно столкнуть и героев, и читателей с этим неопровержимым фактом человеческого бытия и от бормочущей эмпирики, от быта, из житейщины вести их (и нас) к формулированию экзистенциального, смысложизненного вопроса.