Новый Мир ( № 9 2007)

Книга итога. Финальная книга провального русского века. Так бы я определил “Конец иглы” в историческом ракурсе его содержания. Чем дальше, тем больше семидесятилетнийсовокстановится немой бездной, почти неподвластной пониманию. Мифы вокруг советской эры множатся, но уже сейчас немногим дано понять этот конкретный синтез чуда, тайны и авторитета, этот кризис падшего духа, страстного и познавшего свою

обреченность смерти,эту подмену веры ее хилиастическим суррогатом, тот специфический сплав рационализма и мистики в анафемской душе советского человека, распятого между грубым бытом и тотальным идеологическим проектом, сброшенного на дно тартара.

Крайне актуальный пафос сегодняшнего момента — пафос финальности — получает в этой прозе Малецкого радикально-экзистенциальное выражение.

Безбожная эпоха, по Малецкому, — это мир относительных и условных величин. В их кругу обитают его персонажи, в этом отношении вполне типичные для своего времени. Они просто забыли о Боге, даже если знали о Нем. Но однажды —шел в комнату, попал в другую— каждому из них предстоит в упор наткнуться на то, что в этом мире фикций и условностей видится единственным абсолютом: на смерть.

И оказывается, что встреча советского человека со смертью — критический апогей его существования. Момент надрыва и кризиса.

Читая “Конец иглы”, вспоминаешь самые пронзительно-надрывные советские вещи“про это”

. “Смерть пионерки” и “ТБЦ” Багрицкого, к примеру. Главная героиня Малецкого, зубной врач Галя Атливанникова, — это на какой-то процент вот такаяпионерка,только сильно постаревшая и вообще напрочь лишенная, конечно, патетической одержимости. Она — скорее конформистка, согласившаяся с идеологическими догмами советской эпохи, принявшая их как факт веры и даже отстаивающая их в идейных спорах со своим другом-скептиком Марком. Это вполне искреннее приспособленчество, привычное и уютное согласие на протяжении десятилетий формировало строй ее сознания, позволяя чувствовать себя комфортно — своей в том мире, который ее окружал, вопреки не самому стандартному происхождению и не самой удачной национальности. Да и разрыв между идеалом и реальностью можно было не игнорировать, а мотивировать в духе расхожей догмы, что тоже примиряло с расхожими ужасом и бредом. Собственно, именно таким и был, пожалуй, самый распространенный, “средний” тип советского человека. Рядовая такая гайка, в самом приблизительном восприятии личности героя.