Виртуальные обороты снижаются где-то в начале двухтысячных, засвеченных хронометрическим символизмом: еще бы, новое тысячелетие, новая эра. Новое, из глубин подсознания пробивающееся понимание любви, пронизанное первыми стежками сомнения в достаточности телесной субстанции и материального среза пространства. Следует, однако, учитывать, что понимание это оказалось сообщено поколению, чьей прерогативой познания мира стал чувственный опыт, а морально-эстетическим фундаментом, “печкой”, от которой пошел новый пляс, — пресловутое “абсолютное отсутствие рефлексии по отношению к прошлому”1. При всей верности этого утверждения парадоксы, как ни крути, неизбежны, потому что, только суммировав формулы этого самого поэтического “прошлого”, можно вообще плясать.
Прежде всего: пустота внутри, в первом из обрисованных здесь поколений выстроенная из обломков распавшейся эры, а в сознании поэтов, предваривших эпоху двухтысячных, понятая как виртуальное пространство, размеченное кодами, шифрами, колонтитулами пропавшего смысла, сегодня — для поколения двадцатилетних — становится уже реальной, ничем не заполненной пустотой. То есть
Впрочем, начало при желании вычислить можно: за точку отсчета берется любое явление внешней действительности, каковая теперь, располагая арсеналом документальных свидетельств, аргументов и фактов, заменяет двадцатилетним раскрошенный ранее текст:
…боль моя родилась на восемь лет раньше меня
в маленьком городке под другим маленьким городком;
как она там была, пока меня не было, бегала босиком,
росла, набиралась сил?
кто смотрел на нее, брал на руки, из жалости клал с собою в постель,
чтобы она отогрелась и начала говорить-говорить,
чтобы ее слова дрожащие, мокрые обретали плоть
горячих тел, холодных тел, незнакомых тел?