Новый Мир ( № 12 2007)

Отдать жизнь тому, чтобы перерабатывать исключительность в обыкновенность… Но, как всегда, добила ее не абстрактная формула, а телесный образ. Я даже помню, как это было. Отдельные представители малых народов Севера изредка забредали в наш леспромхоз, немногие воспитанные люди называли их, не вдаваясь в подробности, нацменами, а остальные — чурбаками. В них все было потешно: и то, что они не отгоняют комаров, опасаясь рассердить пославшего тех злого духа, и то, что они никогда никуда не торопятся…

Один наш шоферюга катил по зимнему

усу

в лесхоз — и вдруг из сугроба вылезает чурбак в малице: “Когда, однако, обратно поедешь?” Через три дня, отвечает шоферюга. “Однако скоро”. И впрямь через три дня на этом самом месте… Может быть, это был один из тех, кто забредал к нам в резиновых сапогах, пытаясь продать расшитые бисером оленьи бурки: “Поурки, поурки!..” Они всегда просили за пару две бутылки водки, но неизменно довольствовались одной, и я так же неизменно испытывал облегчение, когда они снова исчезали с глаз долой, из сердца вон, а то как бы кто не вспомнил и о моем родстве с этими чучелами, — хватит с меня и того, что у меня папа еврей. Сам-то я котировался у нашей братвы вполне прилично, но ведь нельзя чувствовать себя красивым, не обладая красивой родословной… Я и хотел быть в родстве с хозяевами жизни.

Мне кажется, мама тоже это чувствовала и никогда не пыталась навязать мне лесотундровую родню — это их нужно было выводить к свету, а не меня к костру. Вот вам еще одно воспоминание-заноза: мы с мамой, вполне, по нашим меркам, культурной и лишь едва ориентализированной дамой, пружиня по спрессованным опилкам, идем главной Советской улицей меж щитовых домиков, а навстречу нам, пошатываясь и блаженно щуря без того дружески прищуренные глазки, бредет нацмен, в ватнике среди лета, но ради праздника с пионерским галстуком на шее. По его резиновому сапогу шлепает полуметровый муксун, которого он протягивает каждому встречному, дружески поясняя: “Путилка, путилка…”