Более того, пагуба “восстания масс” в известной мере уже предопределила пагубу “восстания элит”. Еще раз вспомним Ханну Арендт, ее соображения о “странном союзе элиты и черни”: уже в 20-е годы элиты стали перенимать некоторые повадки черни. Лэш не употребляет понятия “чернь”, даже понятия “массы” избегает, предпочитая говорить о “народе”. Но те 80 процентов населения, которые он имеет в виду, духовно и психологически предстают в различных и переменчивых обликах, что может быть отражено терминологически. “Народ” означает нечто структурированное и хотя бы относительно устойчивое, “массы” — более текучее и способное к неожиданным превращениям, а “чернь” есть наихудшее, во что способны превратиться “массы”.
Великая американская традиция, как называют популизм, изначально заключала в себе покатость, по которой народ может скатиться до состояния черни. Лэш этого не видит, он отстаивает популизм в том виде, в каком он сложился в джэксонианскую эпоху. Он берет быка за рога, обосновывая “народный взгляд” как он его понимает. Элиты, по его утверждению, живут в мире абстрактных понятий и знаков, имеющих лишь отдаленное отношение к реальности; тогда как “народ” (я вынужден заключать это слово в кавычки всюду, где его употребляет Лэш) видит ее вблизи и потому судит о ней более здраво. Ругая специалистов, ныне задающих тон, Лэш в данном случае пытается опереться на Ортегу: тот “признавал, что... „человек науки” — „технарь”, специалист, „ученый невежа” (невежда? —
Ю. К.), чье умственное превосходство „в его крохотном уголке вселенной” было под стать только его невежественности во всем остальном”.Действительно, Ортега порицал специалистов за “частичность” их знаний (более того, исповедуя философию жизни, науку в целом называл “бегством от жизни”), но он нисколько не отрицал высокую ценность объективного знания, независимого от “мнения народного”, а точка зрения Лэша прямо противоположная: “простой человек” должен опираться на собственное мнение; близь скорее подскажет ему истину, чем умозрительная даль2.