Новый мир. № 4, 2004

Понять пушкинские сюжеты, выстраивая их по гипотетическому признаку, предлагаемому Виролайнен, я думаю, невозможно. Ведь в конце концов — и каждый историк это знает — любой факт, любой отрезок времени всегда есть момент перехода от чего-то к чему-то. А потому рубежным и даже переломным событием можно произвольно назначить все, что угодно. В данном случае у Виролайнен все искупается увлекательностью самого рассказа, возвышением над низкими истинами простой фактографии.

Если сравнивать монографию «Речь и молчание» с концертной программой, то надо будет признать, что «исполнитель» легко и естественно переходит от классического репертуара к модернистскому и обратно, виртуозно преодолевает общеизвестные культурные пропасти, отделяющие одну русскую эпоху от другой. Это отчетливо поймет читатель, добравшийся до последних страниц книги, где его ждет глава «Инобытие речи» с ее разделами «Пушкинский „возможный сюжет“ и виртуальная реальность» и «Гибель абсурда». Под натиском мысли исследователя на глазах рушится «приятная завершенность» литературной классики; пресловутая «современность» того же Пушкина оборачивается роскошными джунглями постмодернистских истолкований.

…Миф вообще-то сильнее, влиятельнее факта.

И петербургский миф — не исключение. Начался четвертый век великого, легендарного противостояния Москвы и Петербурга. Оно затрагивает все сферы духовной жизни, гуманитарного знания — в том числе и пушкиноведение. Вот, уныло объясняют питерские, московское детство поэта было ужасно. Ну и что, обиженно отвечают москвичи, зато у нас Пушкин родился, а у вас его убили. На самом деле — глупости все это. Мы просто забываем самого Пушкина, который «ни за что на свете не хотел бы <… > иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Понимание Пушкина, глубокое проникновение в историю отечественной словесности Бог дал петербургской исследовательнице Марии Виролайнен. И хорошо. Я, москвич, только радуюсь…

Виктор ЛИСТОВ.

В поисках утраченного смысла: по направлению к Гуссерлю

Н. В. Мотрошилова. «Идеи I» Эдмунда Гуссерля как введение в феноменологию. М., «Феноменология — Герменевтика», 2003, 716 стр

От XX века нас отделяет трехлетняя дистанция. И это позволяет — хотя быформально — оценивать итоги прошедшего столетия. Так, уже можно рискнуть и сказать, что главным философом века был Э. Гуссерль — создатель феноменологии. Масштаб сделанных им исследований, важность затронутых проблем, глубина и радикальность решений, интеллектуальная честность и строгость, последовательная «борьба за логос» в эпоху всевозможных духовных опьянений, борьба за исконные ценности Европы в эпоху тотального предательства и дезертирства — все это позволяет назвать его мыслителем, отразившим самые существенные духовные коллизии своего времени. Это подтверждается и обширностью его влияния (как правило, опосредованного толкователями) на умы современников. Правильно ли он был понят, это другой вопрос, но так или иначе печатью феноменологии было отмечено множество интеллектуальных инноваций, в том числе — в искусствоведении, литературоведении, да и в художественной практике (показательный пример всего этого вместе — творчество Сартра).