Новый Мир ( № 5 2003)

...О чем свидетельствует еще один пласт романа — символико-аллегорический, что ли. На него-то и пришлась львиная доля насмешек над “благоуханными”, как пишут зоилы, затейливостями текста. В самом деле, легко ли читать такое: “Перед моим ошеломленным сердцем мир разрывался с шумом, как будто молния, ударившая в огромное дерево, разорвала его надвое, на два ствола, растущих из одного корня. Корни болели, словно были моими ногами, ушибленными одним ударом. Мир, разорванный на живых и мертвых, пугал меня, приводил в ужас, разрывал губы. Закушенными в кровь, я бормотала бессвязные слова о призраке мертвого дома, который, раз увиденный, никуда не девается, остается, уходит в глубину”; “На иссохших ветвях, так и не пустившихсясвоимисловами, лопались привитые почки — страшные и чужие. Два безжалостных мира,

низиземля,погрязшие в ненависти, прорастали во мне — из одного ствола. Сучковатый, вживленный отросток изгибался, припадая к коре, и выбрасывал зеленоватые корни, въедавшиеся в мою сердцевину” (отрывки взяты из начала и из конца романа, а можно бы и из середины). Не запрещается, конечно, квалифицировать этакое как

барокко— или, для пущей учености, какэвфуизм,

— припомнив Шекспира, декламировать которого учила героиню в школьные годы богоравная Ф. Можно вызвать из меньшего отдаления серебряный век вкупе с “Серебряным голубем” и “Мелким бесом”; но проще воспользоваться полузабытым немодным словом “декадентство”.

А все-таки не одна же тут инкриминируемая автору “безвкусица”? Отчего-то ведь исторгаются такие протуберанцы, почти самопроизвольно?

Разгадка, по-моему, в том, что героиня-повествовательница не приемлет в Церкви не властную иерархию (с умными людьми и поговорить любопытно), а мистическую жизнь. Не вовлекаясь, не вливаясь в тбаинственный церковный организм, но, будучи одарена тягой к чудесному, она ищетсвоей

мистики, своего магизма и пифизма. Истерика и экстатическое перенапряжение — спутники ее души, отвергшейтрезвениекак условие приятия преподаваемых Церковью таинств. И отсюда же — литературность. Не как изъян стиля, эстетическая неряшливость. А как следствие неумения видеть себя в истинном свете, как нарядная подмена самопознания.