Новый Мир ( № 6 2000)

и отметился галочкой.

Палая листва в “наклонных лучах недалекого вечера” — как хорошо.

Но было у Твардовского, к сожалению, и другое. И не в раннюю пору, а в “лирике последних лет”. Например, пафос социалистического строительства, изнасилования природы. Когда такое встречаешь у поэтов — “детей XX съезда”, это воспринимается как натуральная дурость. Твардовскому же — крестьянскому сыну — это менее извинительно. И когда он бравурно восхищается Сибирью как “единой площадкой строительной, / Размеченной грубо карьерами рваными” (стихотворение “Дорога дорог”), это ранит: думаешь — если уж Твардовский так, то чего же ждать от других?

Один покойный ныне уже поэт рассказывал мне, что после первой своей публикации в “Новом мире”, еще в начале 50-х, они шли с Твардовским по центру Москвы и увидели гигантские портреты вождей. Поэт, потерявший в коллективизацию близких, был, видно, не лыком шит и прошептал Твардовскому на ухо: “Скоро конец этой бодяге!” Твардовский оторопел, перешел вдруг на церковно-славянский: “Изыди, сатано!” И поскорее зашагал прочь.

Свое уже оттепельное стихотворение “Слово о словах” он закончил четко: “Оно не звук окостенелый, / Не просто некий матерьял, — / Нет, слово — это тоже дело, / Как Ленин часто повторял”. (Почти “Как Сади некогда сказал”, — советские стихотворцы, не сморгнув, работали, в частности, в пушкинской интонации, заполняя еесвоим

содержанием.)

...Вообще при советской власти поэты расплодились в невероятных количествах: достаточно открыть любой ежегодный “День поэзии” тех времен (включавший, впрочем, их ничтожную толику), чтобы убедиться в этом. Рифмованная речь отвечала разом и задачам идеологии, и сентиментальной неизбалованной душе советского человека. А авторам обеспечивала существование и вписывала в достойную социальную клетку. К тому же с годами режим так либерализовался, что сытно подпитывал уже не только тех, кто утверждал, что времена теперь самые лучшие, но и тех, кто убеждал, что они не самые худшие.

Тогда-то сформировалась странная ситуация (только усугубившаяся сегодня), когда поэт вроде бы есть, а личности нет: за текстом не просматривается значительность стихотворца — ее, что называется, и с лупой не рассмотреть.