Новый Мир ( № 6 2010)

Он похож на пророка, пришедшего в деревню с проповедью нового мира, а крестьянин смотрит на него, продолжая думать о весеннем севе и летнем покосе, о детях, долгах, недоимках, кабатчике и барине, о тысяче прочих дел.

Они смотрят друг на друга, и конечной правды нет ни у кого. Но оба верят в то, что их правда окончательная. Симонов, в уже упомянутых воспоминаниях, говорит:

«Мне ни тогда, ни сейчас не казалось это достаточно справедливым, но у Твардовского было искреннее свойство считать, что до конца в глубину заглядывает только он сам. И пожалуй, единственное исключение из этого в литературе он впоследствии сделал для Солженицына, когда ему показалось, что в „Одном дне Ивана Денисовича” тот заглянул в ббольшую глубину, чем заглянул сам Твардовский, говоря о жизни своего народа.

А я думаю, что это было заблуждением, потому что дело было не в мере глубины — мера глубины всегда оставалась ббольшей у Твардовского, — дело было в ином, ошеломившем Твардовского материале, над которым работал в этой повести Солженицын»[19].

«Пропихивание» повести Солженицына через советскую журнально-издательскую систему чем-то напоминает то, как деревенские мужики, облепив вязнущую на разбитой дороге телегу, в конце концов совершают чудо и безнадежно застрявшая вещь вдруг приходит в движение.

Все эти ухватки — тут приподнять, тут навалиться, все эти маневры — сейчас печатать рано, послезавтра будет поздно — напоминают тревоги по поводу урожая. Рано посеешь — померзнет, поздно — не успеет вызреть, тысячи причин могут помешать делу, и вот Твардовский пляшет у борозды, кланяется барам истинным и мнимым, камлает, упрашивает, меняет ветер на дождь и дождь на ветер.

Оборотной стороной этого занятия оказалось то, что Твардовский не написал того, что мог бы и хотел. Вот он замечает в «Рабочих тетрадях»:

«В эти дни, м[ежду] пр[очим], подумалось, что реально я бы еще мог „сосредоточиться” на чем-то серьёзном, большом („Пан”, конечно), если бы перекантовал на это дело время, которое трачу на журнал.

Но журнал слишком глубоко уже меня забрал, разлука с ним будет потруднее, чем в первый раз — в 54 году. И всё же, еще я найду силы остаться при себе.

Сегодня ночью вспышка мечтаний о „Пане”. Завожу отдельную тетрадь для записей к нему (узловых)...»

[20].

Поэта Твардовского пожирала его общественная деятельность — она его и съела. Он несколько раз с горечью замечает в «Рабочих тетрадях», что пора приступить к главной книге — значит, все предыдущее было не таким уж «главным»?