Новый Мир ( № 6 2012)

От неожиданности я чуть не прыснула. Моих еврейских познаний к тому времени уже хватало, чтобы понять, какое это языческое славянское имя. Но я сдержалась.

— А вы уверены, что эта ложка действительно принадлежала вашему пращуру?

— Абсолютно. Она неуклонно передавалась от отца к сыну, были даже записи.

— Тогда, милый Домбровский, ваше отношение к еврейскому вопросу приобретает совершенно иной аспект. Ваш предок был, видимо, правоверным евреем. И жена его, конечно, тоже была еврейка.

— Да вы что? С какой стати?

— Гедалья — библейское имя, характернейшее еврейское, весьма в те времена распространенное. Поляк такого имени носить не мог. Вот когда польские аристократы евреев к себе позвали, тогда и появился в Польше ваш предок Гедалья.

— Но на ложке есть герб! Евреи ведь не бывали в Польше дворянами и у них не было гербов!

— А какой там герб? Что изображено?

— Ну там рыбы и всякие значки. Они сильно стерлись, но, наверное, греческие буквы. Типично христианская символика.

Это слегка поставило меня в тупик. Я тогда не знала, что рыбы — типично еврейская символика тоже, и не вспомнила, что поляки-то католики, при чем тут греческие буквы. Впрочем, и на это нашелся ответ:

— Ну так, может, он был выкрест. Хотя нет, если бы выкрест, он поменял бы имя на христианское.

— Да нет, вряд ли, вряд ли, — с легким нетерпением проговорил Домбровский, — если бы что-то такое было, я бы знал. Да бог с ним. Это в вас говорит запал неофита — везде евреи чудятся. Вот лучше послушайте, мне вчера звонил такой-то, и знаете, что он мне сказал? Позавчера в ресторане клуба писателей... — И он начал рассказывать про очередной писательский скандал. Это было неинтересно мне, но я отчетливо почувствовала, что мои слова вызвали у собеседника некоторое недовольство, и больше в этот раз еврейских разговоров не заводила.

Вернувшись с прогулки, мы зашли в маленькую гостиную, где, среди прочих, сидел литератор, носивший характерно русское имя и фамилию, хотя на самом деле звали его совершенно иначе. Возможно, он был известен и своими писаниями, но в основном тем, как прилежно он пасся при Литфонде, что и побудило кого-то наградить его прелестным прозвищем: “Вскормленный Литфондом Арон молодой” (еще он был известен тем, что неуклонно дарил своим вниманием любую не совсем старую женщину. Как-то раз за общим столом я пожаловалась на усталость и сонливость. “Пойдем поспим? — немедленно встрепенулся он. А получив отказ, укоризненно заметил: — Нет, не француженка вы, Юля, не француженка”).