Новый Мир ( № 8 2009)

Некогда в начале бытия нашего это просто была группа молодых людей, преимущественно юношей — впрочем, были как будто и три девицы, из коих одну звали Мариной Цветаевой — ей было в то время лет семнадцать, она была мила, как ангел. Как-то раз мы с ней шли, из переулка к нам навстречу бросился чудный сетер1 и сразу стал играть с нами, я любил собак и, обрадовавшись, сказал ей: «Просто божественный пёс!» Она взглянула на меня смеющимися синими очами и сказала: «Пёс? божественный? как вы решились это произнести!» — Я удивился. Она поглядела вперед, глаза ее уж не смеялись больше: «Платон божественный…» — ответила она задумчиво. Но это так уж кстати. Итак, это была группа молодых людей, страшных спорщиков, безумно влюбленных в то, что, как им казалось, называется искусством, бешено жадных на всё, отчего несся приятный аромат суждений философически-эстетических. Все были помешаны на стихах и на том, что в то время именовалось «экспериментальной эстетикой» в особенной ее ипостаси — одним словом, это был «Ритмический кружок»2 Андрея Белого. Над этой нежной юношеской шумихой стояли призраки, заправилы издательства «Мусагет»3, в частности и просто сволочь вроде заправского вора Кожебаткина4. Где-то покачивались разные пугала в стиле Яковенки5, Степпуна6, Бердяева и проч. Все это было дико, пахло склепом. Это были простыни, кто-то из них делал привиденья, что они собой знаменовали, трудно было сказать. Но вообще, всё-таки там было душно. Их чудачество было кособоко и не было чистейшим чудачеством, что многих из нас огорчало. Нам думалось, что чудачество хорошо тогда, когда оно совершенно бескорыстно, безоглядно, беспечно, то есть — просто. Здесь были настырные затаённости препротивного свойства: из нас, кажется, хотели сделать пай-мальчиков. Странности разлагались у нас на глазах — азбука учила нас науке, странность Белого в конце концов хотела нас учить Четьи-Минеи… но ведь это было скучнее всякой науки! И вот как-то мы сбились в комочек: из этого проистек крохотный коллективный сборничек стишонков под именем «Лирика»7. Стишонки были символячьи, эпиграф был из Вяч. Иванова — но задиристый! — а обложка была чуть-чуть не в стиле, она понемногу сбивалась на чудачество более основательное: на чудачество непосредственного примитива! Старик Пастернак8 посмотрел на нее и сказал: «Не лишено кое-чего. Вообще в этом роде добиться изящества не так просто! Забавно». Но за стенами «Мусагета» в это время происходило уже нечто иное: начинал по­­сверкивать Игорь Северянин, которого поддерживали Сологуб и Брюсов. Это был совсем не тот ветер, который раздувал дырявые паруса Мусагета, а даже наоборот. В «Лирике» нашей был народ «со всячинкой», там были и просто «любители» вроде А. А. Сидорова9, был там и С. Н. Дурылин10, был и покойный С. Я. Рубанович11, который мог бы, если бы не был так ленив, стать покрасивей Мандельштама, но были и мы12: то есть упрямейший и тонкоухий на всякую свирельность Ника Асеев, блестяще-талантливый и образованнейший Боря Пастернак и Ваш покорный слуга, кипяток, язва и собрание всевозмож­нейших непредвиденностей. Однажды нам надоели проповеди немогузнайства и всякого «помилос-помилос-помилос»’а! Надоели всерьёз. С нами был милый и способный пьянчуга Юлиан Анисимов13, которого мы звали «Разобранный Велосипед», — он какой-то старой шваброй марал странные стишки о пантеистическом Христосике, а другой рукой жарил на полотне под некую смесь Сапунова14 с Матиссом. Юлиан готов был хихикать с нами насчёт всякого деревянного лампадочного масла, ибо он действительно любил поэзию, но у него были друзья, которые тянули его обратно на эту свалку елейной кислятины. Однажды мы его спросили просто в лоб — как насчет Игоря Северянина? Он не выдержал и изобразил на своей личике15 презренье. Всё было кончено. Мы ушли от него широкими шагами по Малой Молчановке, издеваясь и проклиная. Пришел некий вечер, и мы втроем основали ЦЕНТРИФУГУ. Сперва она называлась так: «Временный экстраординарный комитет по делам книгоиздательства Лирика», а затем это стало самостоятельное книгоиздательство. Мы разослали всем «лирикам» грозную бумагу — Лирика упраздняется. Кто ее упраздняет? Мы. Кто мы? Вот мы трое, которые собравшись однажды, выбрали единогласно из своей среды сей комитет, куда и вошли все мы трое. Скандал поднялся неизобразимый. Мы переругались со всеми решительно. Так родилась ЦЕНТРИФУГА16. К ней в дальнейшем примкнули И. А. Аксенов17 и еще кое-кто18. Мы были так сказать на правом крыле футуризма, мы не только «признавали» Пушкина, но и работали над ним. Мы проклинали символи­стов, как чужеродное тело в русской поэзии. Тут было немного урбанизма — у Пастернака — очень много философии — у П<астернака> и у Б<оброва> — науко­образия — и жадной любви к русской старине в искусстве — у А<сеева>. Всё это было несколько сухо, но ведь это грех молодости вообще. Мы проклинали мистику Белого и готовы были поддерживать ординарного русского попа: он был гораздо безвредней всей той неслыханной околесной, которую разводил Белый. Всё это было не очень отчетливо. Однако — это было горячо и талантливо. ЦЕНТРИФУГЕ нечего стыдиться, она дала своей родине двух незаурядных поэтов!19