Новый Мир ( № 9 2005)

После этого думаешь: а может, и прав был Юрий Павлович, когда порывался навсегда уехать на свой любимый Север. Там, в Мурманске или Архангельске, продлились бы — кто знает! — его земные дни. И уж точно не было бы этого посмертного хладного безразличия. Архангелогородцы помнят “Северный дневник” Казакова так же хорошо, как уральцы помнят первую тоненькую книжечку Решетова “Нежность”, появившуюся на свет ровно сорок пять лет назад. “Нежность” переписывали в заветные тетрадки, посылали в письмах, шептали в плацкартных вагонах. Там были очень грустные строчки о повседневной жизни поселка горняков с очередями, поминками по погибшим шахтерам, стиркой белья на крыльце барака. Но обо всем этом рассказывал голос столь родной и так целомудренно, что вся эта неказистая жизнь оказывалась вдруг бережно поднятой к звездам, к солнышку, к Богу.

Открытием решетовского трехтомника стал, на мой взгляд, третий том, куда вошла проза поэта. Это прежде всего две повести о детстве — “Зернышки спелых яблок” и “Ждановские поля”. Если первая чудесным образом была издана в 1961 году в Перми и заслужила одобрение Виктора Астафьева, то вторая была опубликована лишь в 2003 году в журнале “Урал”. Ждановские поля не имели никакого отношения к Жданову, это барачный район, где люди ждали лучшей жизни. “Мы ведь не живем, если говорить правду, мы все время ожидаем жизни. Вот она и есть Ждановские поля… Наш барак стоял у самой зоны, у самых ворот лагеря, у самой вспаханной земли, где ни одно семечко не прорастало. На ней должны отпечатываться следы убегающих летом…”

И вот там, где не давали и одуванчику проклюнуться, вырвался к свету лопоухий мальчишка. Его топчут, как незаконное семечко, на нем расползаются трусы, шитые бабушкой из старой маминой юбки, он смешон, неловок, по-стариковски заходится кашлем от холода и раннего курева. Глотая злые слезы, он видит, как идут с работы ненавистные немцы. “Самодовольные, толстомордые, они пели армейские марши. И никто из конвойных на них не покрикивал. И на плечах у них были снопы цветущей черемухи, и ни на одном лице не было раскаяния…”