Новый Мир ( № 9 2005)

“Сентябрь” начинается сразу с удара: первая фраза — “Ассалям алейкум, братья мусульмане”. Блок чеченских высказываний самый однозначный, самый понятный и самый удручающий, если так можно выразиться в данном случае. На наших глазах нация обрастает собственной современной мифологией, наращивает легендарность и героизм. Образ очистительной жертвы, в которую себя якобы принесли террористы, почти фантастическим образом преображает картину случившегося. Бесланская трагедия излагается здесь буквально как Троянский цикл, а шахидизм — как героика, приравнивающая бойцов Аллаха к сонму небожителей. Гордость и белая зависть, восторг и тяга к подражательству — вот доминирующие интонации чеченских чатов, усугубляющиеся благодаря родственным связям еще и близостью поклонников к объекту поклонения. Насилие и жестокость вписываются в эту героику без зазора, как, к примеру, естественны убийство, обман или нанесение увечий в “Песни о Роланде” или “Старшей Эдде”. Все оправдывается и взывает к своему продолжению — на вполне благородных основаниях. Удивляет? Да. Заставляет устрашиться? Да. Меняет ориентиры? Вне всякого сомнения. Но и заставляет задуматься над парадоксом истории: наделяя антагониста чертами низости и ничтожества, мы возвышаем его до жертвы в глазах ближних, соплеменников, а такой жертве принято подражать. Все сошлось в этой новейшей чеченской мифологии — и законы джихада, и обнаруженные тела воинов, не тронутые тлением, и представление о том, что в раю “раны их будут пахнуть шафраном”: для неверных, русских чеченец, умерший на коленях, раб, а для соплеменников — герой в момент своего триумфа, приблизившийся к Богу, погибший в молитве.

В этом спектакле драматургу и режиссеру Михаилу Угарову свойственен очевидный максимализм. Здесь нет средних характеристик, ровного отношения, тут басы и верхние ноты. Мы даже готовы обвинить спектакль не только в предвзятости отбора материала (что, по сути, противоречит принципам документальности), но и в намеренном желании бить побольнее и шокировать посильней. Но есть в нем и какая-то личная заинтересованность — ни в коей мере не политического характера, а, так сказать, историософского. Угаров дает нам все то, что изумило лично его, он как бы делится со зрителем своим собственным удивлением.