Новый Мир ( № 9 2009)

Жена художника Врубеля Надежда Забела была оперной певицей, что и наводит Блока на параллель. А свое новое чувство он стремится соединить с новой эстетической моделью, которую именует “реализмом”. Что важно — в кавычках. Раскрыть их помогает довольно пространный пассаж в записной книжке (шестое марта 1914 г.). Начинается он с интересного афоризма: “Во всяком произведении искусства (даже в маленьком стихотворении) — больше

не искусства, чем искусства”.

Так ли это? Пожалуй, сформулированный Блоком принцип относится только к произведениям, сориентированным на реалистический

вектор. В модернистском творчестве все-таки больше искусства, чем “не искусства”. Но важна сама постановка вопроса. Примечательно, что Блок задумывается о соотношении “искусства” и “не искусства” как раз в то время, когда в русском литературоведении зарождается “формальный метод”, основанный на сходной антитезе “материала” и “приема”. Блока страшит “яд модернизма”, культ приема и стиля. Он сравнивает модернистское искусство с “радиоактивированьем”, убивающим живой материал. По сути дела, Блок мечтает о гармоничном балансе “искусства” и “не искусства”, стиля и материала. Это и есть его особенный, личный “реализм”.

Именно в таком контексте рождаются гиперболические суждения: “Люблю в „Онегине”, чтобы сердце сжалось от крепостного права”. “Очень люблю

психологиюв театре. И вообще чтобы было питательно”. В советское время эти фразы выдергивали и цитировали с целью доказать: Блок “исправился”, порвал с модернистами и навсегда перешел на позиции социально-критического реализма. Но гипербола есть гипербола. “Крепостного права” в “Евгении Онегине” немного, чтобы не сказать нет совсем. Блок, надо полагать, имеет в виду эмоциональную составляющую пушкинского романа, роль человеческих отношений между героями.

Жажда психологизма, чувственной “питательности” сочетается у Блока с недовольством условно-экспериментальным театром Мейерхольда. Но Блок ни на чем не настаивает чисто теоретически, он — вспомним — больше значения придает людям, чем идеям. Недаром эта историческая запись от шестого февраля кончается неожиданным финалом: “Пришел ко мне Мейерхольд и, после нудного спора, вдруг сумел так сказать мне и о себе, и о своем, что я в первый раз в жизни почувствовал в нем живого, чувствующего, любящего человека”.