Новый Олимп

В глазах потемнело. Вот именно поэтому мастер не хотел иметь никаких дел с богами. Молодые жаждут пролезть на Олимп, старые не желают делиться местом, а он… Он по большому счёту лишь средство. Для всех. И для Геркана, которому наплевать на его изобретение, и для Зевса, который не позволит создать новые крылья и запустить их в массовое производство. Разве что умение летать, подаренное человечеству, будет выгодно самому Громовержцу. Но отец богов и людей стар, ленив и предпочтёт не рисковать. Зачем ему осваивать новые горизонты, когда он прекрасно кормится с окученной поляны? А позволить кому-то другому шагнуть за горизонт он тоже не может – а вдруг родится конкурент?!

Таким образом, старые боги напоминали собаку, лежащую на сене, – сама не ест и другим не даёт.

– Кому я должен подчиниться? – мрачно полюбопытствовал Дедал. – Зевсу?

– Что ты прицепился к Громовержцу, полумерок? – врать Гефест умел плохо, уходить от неудобных вопросов – и того хуже, потому злился. – Можешь посвятить свои крылья Аполлону, тебе не впервой.

– Это было давно, Гефест. Мир тогда был другим. Я тогда был другим. И ты тогда ещё был художником. Помнишь? Ты мог выковать ветер, что обретает жизнь. А теперь? Посмотри на себя.

На некрасивом лице не дрогнул ни один мускул, лишь глаза стали грустнее:

– Ничего личного, полумерок, – мягко произнёс Гефест, – только бизнес.

Толстые пальцы кузнеца выудили из свёртка нечто, напоминающее каминные щипцы. Инструмент в могучей лапище Гефеста казался изящным. Дедал почувствовал, как его берут за пристёгнутую к стене руку, и приготовился к боли. Металл с хрустом сдавил палец, не то ломая кость, не то вовсе отрывая фалангу. Дедал до скрежета стиснул зубы, но сдержать крик боли всё равно не сумел. Кисть пульсировала, по руке побежала горячая струйка.

На своего мучителя он смотрел со злостью. Злило не то, что бог-кузнец его похитил, не то, что пытал его, нет. Обида, которая крепла внутри у мастера, была личной, но совсем другого толка. Злило то, что творец, умевший создавать великое, отказался от своего дара. Более того, отказавшись сам, теперь пытался калёным железом вырвать желание творить у другого.

Гефест буднично поглядел на перекошенное лицо мастера, оценивая качество собственной работы, и, вероятно, остался удовлетворён.

– Ты же понимаешь, что это может продолжаться бесконечно долго, полумерок?

Дедал понимал. Да и в самом деле, чего проще – посвятить крылья пусть даже Аполлону? Мастер снова создаст великое, Аполлон будет благодарен, все будут довольны. Только всё величие изобретения падет прахом, если в итоге никто не полетит. А богам ведь не нужны ни крылья, ни люди, способные к полёту.

– Ты же был художником, Амфигей, – сквозь зубы процедил Дедал, готовясь к бесконечной пытке.

Время потеряло смысл. Сколько прошло с того момента, как Гефест приковал его к стене, – час, день, неделя, месяц? – Дедал не смог бы ответить на этот вопрос, даже если бы кто-то спросил его об этом. Но, кроме кузнеца, задавать здесь вопросы было некому. А Гефест не был настроен на разговоры, он добивался одного единственного ответа, все остальные ответы и вопросы были ему не интересны.

Стараниями палача мастер превратился в комок измученной плоти. Сперва его бросало то в жар, то в холод, хотелось пить, казалось, глотка пересохла до самого желудка, временами мастер начинал задыхаться. Потом все ощущения пропали, оставив место для одной только боли. Боль вспыхивала по всему телу, она тянула, ныла и снова взрывалась протуберанцами, раздирая истерзанные члены.

Перед глазами всё плыло и туманилось. Порой подвал таял в темноте, и из неё выступали знакомые и незнакомые места, наполненные светом. Там были знакомые и незнакомые люди и боги. Мастер не сознавал, что бредит, он разговаривал с видениями, и они говорили с ним о том, что давно осталось в прошлом, или о том, что могло бы произойти в будущем, но никогда – о настоящем. Это казалось Дедалу странным, он пытался перевести разговор на происходящее сейчас, но видения замолкали, растворялись в воздухе, вместо них снова возникали серые камни подвальных стен. А вместе с подвалом возвращалась боль, убивающая все чувства и мысли.

Приходил и уходил Гефест, только боль никуда не девалась. Дедал застыл в ней, словно муха в янтаре. Вокруг, должно быть, что-то происходило, но внутри не менялось ничего, кроме тональностей и оттенков бесконечной вязкой боли. А потом что-то случилось. Голова очистилась для мысли, и мысль эта возникла не в бреду, а наяву в проклятом подвале. Она была простой до примитивности, но существенной, хоть и укладывалась в три слова: «Гефест не пришёл».

И хотя физически легче не стало, мастер испытал невероятную смесь облегчения и надежды. Должно быть, так же чувствовал себя Прометей на скале, когда его истерзанную печень вдруг перестали клевать по расписанию. Неважно, почему не явился палач. Неважно, что будет дальше. Важно только, что это дальше стало возможным. И от осознания этой возможности Дедал ощутил, как по небритым щекам потекли слёзы.