'Новый русский' и американка

И так мы реем и реем, то друг над другом, то как бы сбоку друг от друга, и время от времени мой Джон, пылающий яростным африканским желанием, добивается своего и издает немедленно дикий, гортанный, воинственный крик, словно ему вдалось снять скальп с врага. А в действительности он, верный цивилизованным основам безопасного секса, сдергивает со своего победоносного "копья" использованные презервативы, почему-то все больше оранжевые в черный горошек... И я никогда не забуду одну из изюминок этого моего необычайного большого секса под потолком каюты на русском теплоходе: с каким сладким звуком время о времени шлепались об пол эти самые использованные и чем-то уже, с казать по правде, забавные спецмедизделия... И я почему-то изредка с какой-то неясной грустью следила за их полетом собственно в никуда... Я было повернулась к Джону, чтобы сказать про эту свою нечаянную грусть, но тут же и остановила себя. Джон, рея в воздухе каюты, настоянном на моих французских духах и его тропическом, густом, очаровательно зверином запахе, уверенными движениями натягивал на свое опять как-то особенно изострившееся боевое "копье" этот самый оранжевый как бы медскальп... А уж когда он наперевес с ним устремился ко мне...

А за иллюминатором все плескалось и плескалось море, и я опять, абсолютно не к месту, вспомнила своего непокорного, ужасно грубого русского нахала и подумала вдруг с безутешной печалью: "Наверное, это моя первая настоящая любовь..." И в какую минуту подумала? Когда, кажется, ни одна здравая мысль не может задержаться в голове! Невероятно, но факт: именно тогда, когда мой по-обезьяньему ловкий, горящий огнем африканской страсти Джон опять поднял меня на свое "копье" прямо тут, в воздухе, где наши тела парили и реяли, и издал свой дикий, воинственный, торжествующий крик... "Да, - решила я, уже как бы с большей ответственностью, чем когда-либо, скорее всего - это настоящая любовь..."

И, возможно, если бы рядом со мной оказался в ту минуту не Джон с его удивительным, редкостным умением развлечь опечаленную женщину, а кто-нибудь менее чуткий, я бы, наверное, мысленно ушла далеко-далеко. И, возможно, даже всплакнула...

Но Джон аккуратно спустил мое тело на пол, отвязал его от веревок и осыпал его какими-то своими, видимо, выросшими в саванне, сухими пряностями, а сверху потрусил сахарной пудрой, и каждая клеточка моего отзывчивого тела тотчас испытала изумительное ощущение, как если бы надо мной, едва прикасаясь крылышками к моей нежной коже, трепетали мириады бабочек. И это ощущение тысячекратно усилилось, когда мой неутомимый Джон, сверкая своим черным, загадочным, мрачноватым телом, принялся обтрагивать мое несколько неподготовленное к таким неожиданностям тело самым кончиком своего языка и лишь потом принялся с откровенным мужским наслаждением, урча и мурлыкая, как большая-большая разнеженная на солнце кошка, откровенно слизывать с меня и пряности, и сахарную пудру. А когда его язык, словно случайно, попадал в заветнейшие складочки и как бы расщелинки моего тела, замершего в рассеянном, беспредельном изнеможении, - я почему-то не выдержала и тоже замурлыкала, замурлыкала...

И тут на глаза мне попался его точеный, узкобедрый, истинно мужской зад... Но почему-то не вызвал столь сильных эмоций, возбуждающих мою женскую сущность, а вот макушка его - вызвала. Да ещё какие! Глядя именно на его черную макушку, где черные волосы распадались и раскручивались воронкой, я потеряла всякую власть над собой, потому что чувствовала, до легких судорог моего чуткого лона, до чего сексапильна эта черная макушка, какие невероятные, поразительные наслаждения обещает...

Так оно и вышло. Именно этой окруженной жесткими волосами воронкой он принялся, лежа на спине и словно бы как бы бодаясь, оглаживать мой пупочек и все оглаживал, оглаживал беззаветно, пока томительное, неудержимое желание, как огонь по бикфордову шнуру, не помчалось вниз и вверх - отчасти к моим перенапрягшимся от возбуждения грудкам, отчасти к моему отзывчивому, сладенькому бутону там, глубоко внизу, который по справедливому замечанию начитанного китайца, с которым я (помните?) имела дело - уже покрылся легкой серебряной росой пылающей страсти, как костер из сухого бамбука, возлежащий на изумрудах и алмазах посреди ночного, бархатного, вечного пространства...

Что бы я делала в этот невыносимый момент, если бы рядом со мной не оказалось такого исключительно сообразительного, с прекрасной реакцией Джона? Едва уловимым, каким-то изысканным жестом он стремительно натянул на свое боевое, неудержимое "копье" очередной оранжевый "скальп" и...

Признаюсь, от усталости мой самоотверженный Джон смог прошептать мне вслед только три слова:

- Благодарю тебя, королева...

Он даже с четверенек не смог встать - так я его и оставила в этой несколько экстравагантной, но по-своему милой, позе...